Конец игры - [102]

Только змеи сбрасывают кожи,

Чтоб душа старела и росла,

Мы, увы, со змеями не схожи,

Мы меняем души, не тела…

(Н. Гумилев)

Если взбалмошная Гелена с ее настоятельной потребностью к «сбрасыванию кожи» сохраняет в себе живую душу, то у ее рассудительного супруга яд себялюбия и приспособленчества, по сути, омертвил душу (не случайно автор в виде подсказки читателю кладет на видном месте гоголевские «Мертвые души», которые Славик по обыкновению читал в ванне).

Еще два столетия назад прославленный мастер иронически-мудрых сентенций Георг Кристоф Лихтенберг заметил: «Постоянно оказывается, что так называемые «дурные люди» от более основательного изучения их выигрывают, а «хорошие» от этого теряют». Так получается и с героями Митаны: по мере того как мы узнаем их ближе, «добропорядочный» Петер Славик все больше теряет в наших глазах, а Гелена, за которой стоустая молва утвердила далеко не безупречную репутацию, — выигрывает.

С особенной тщательностью анатомируется в романе омертвелая душа Петера Славика. В нем с известной долей гиперболизации воплощен определенный тип современного молодого человека, замеченный автором в столь хорошо знакомой ему среде творческой интеллигенции. Это тип граждански инфантильного эгоиста, который ради карьеры готов шагать «поверх барьеров» сговорчивой совести, тип ловкого приспособленца, умеющего цепко ухватиться за подол госпожи Удачи и продвинуться намного выше уровня своего таланта или компетентности (вспомним получивший международное распространение «принцип Питера»).

Весьма показательно виртуозно проделанное Славиком еще в самом начале «творческого пути» превращение «из беспощадного Савла в рассудительного Павла»: обратив на себя всеобщее внимание дерзкими разносными рецензиями, «показав когти» как нелицеприятный критик, он вдруг с ошеломляющей легкостью совершил «тактический» кульбит, став в позу «объективного» ценителя чужих работ, — столь же разительную перемену в своих настроениях объяснил отнюдь не беспринципностью, а естественным «возмужанием», возросшим чувством ответственности. На самом деле им двигало исключительно желание открыть себе «путь наверх», даже ценой потери старых друзей и уважения окружающих.

По чистой случайности специализировавшись на инсценировках литературных произведений, Славик все же отдает себе отчет, что он лишь удачливый ремесленник, что, «воскрешая» мертвые буквы, мало-помалу утратил контакт с живой реальностью. Тем не менее он лелеет честолюбивую мечту снять «фильм своей души», который потряс бы людей, заставил бы их взглянуть на мир его глазами. Славик помышлял о том, чтобы запечатлеть жизнь in flagranti, «на месте преступления», но вышло так, что жизнь поймала его на месте преступления. И преступление это оказалось лишь молнией, высветившей пустую, но тщательно замаскированную для окружающих пропасть души Петера Славика.

Его внутреннее опустошение началось давно и как-то незаметно. Ведь в детстве, зачарованно глядя на экран, «он водружал красное знамя над рейхстагом при падении Берлина, закрывал собственным телом амбразуру, чтобы защитить от фашистского пулемета своих товарищей по оружию, он гнался за бандеровцами, брал под арест предателей, воров и убийц и всякое прочее отребье, был шерифом с чертовски низко подвешенным кольтом, который вытягивал всегда на долю секунды быстрее, чем его подлые недруги, был Юраем Яношиком, и сыном капитана Гранта, и семью смелыми, и тремя мушкетерами в одном лице, был тем, кто всегда и всюду, во все времена и во всех частях света боролся со злом и защищал, рискуя жизнью, правду и справедливость». Однако детское преклонение перед исключительными личностями, бесстрашно защищавшими правду и справедливость, постепенно вытеснилось у него трезвым расчетом (слово «трезвый» представляется здесь особенно уместным, ибо карьеры ради Славик сумел решительно побороть даже свое пристрастие к спиртному). Вожделенное вступление в клан «избранных» и дальнейшее восхождение по намеченной стезе обернулись неудержимым моральным падением режиссера, которое наиболее наглядно проявилось после совершенного им убийства, когда Петер Славик спокойно позволил собственной матери «закрыть амбразуру» правосудия.

Он без особых колебаний ухватился за спасательный круг материнского самопожертвования, считая, что вправе принять его во имя будущего искупления своим «высоким искусством». Более того — его извращенная мораль толкует такой поступок как повиновение сыновнему долгу и долгу перед призванием, а убийство беременной жены рассматривает как досадную и нелепую случайность, способную помешать осуществлению его «наполеоновских» планов.

Куда подевались не только былые идеалы, но и былая впечатлительность Петера Славика, под влиянием которой он некогда явственно ощутил у себя признаки легочного заболевания, начитавшись «Волшебной горы» Томаса Манна? Когда-то на него столь сокрушительным образом подействовала книга, вымысел художника, — теперь же он почти сумел убедить себя в нереальности содеянного им преступления и настолько вошел в роль «невинного», что временами ему самому кажется, будто кто-то другой убил Гелену, а он увидел ее уже распростертой на зеленом ковре. Порой ему чудится, будто весь этот кошмар — не явь, а фильм, который он когда-то давно отснял и теперь смутно припоминает. Однако вот беда — в отличие от кино здесь нельзя сделать «дубль» с хэппи-эндом.