Конец «Графа Монтекриста» - [5]
Немцы решили поставить у этих ворот ночной пост, но наутро после первой же ночи часовой был найден заколотым, а на воротах белела очередная сводка информбюро. В связи с этим гестапо арестовало и расстреляло еще несколько десятков человек, но так и не добилось успеха.
Городок жил какой-то странной, двойной жизнью. Днем это был обычный оккупированный немцами населенный пункт. По улицам тяжело маршировали вооруженные немецкие солдаты. В магистрате восседал Трубников и его чиновники, набранные из разного сброда. Расклеивались очередные приказы военных властей и «городской управы» с очередными угрозами расстрела. В публичных домах веселились господа офицеры, забираясь в них чуть ли не с утра. После шести часов дня движение на улицах для гражданского населения прекращалось.
С наступлением темноты немцы уже боялись высунуть нос на улицу, а Трубников прятался дома за семью замками. Городок начинал жить своей, второй, настоящей жизнью. В Заречье включали секретные радиоприемники и слушали Москву. На окраинах печатали на гектографах листовки. Связисты уходили за сто километров в партизанский отряд, связь с которым не прерывалась ни на один день. Невесть кем и как доставлялись свежие советски газеты, которые жадно прочитывались людьми.
И до рассвета городок снова становился советским.
В конце сентября линия фронта приблизилась к тому областному центру, в котором продолжали отбывать наказание Мишкин и его «коллектив». Заключенных нужно было эвакуировать. В связи с этим областной прокурор посетил тюрьму и начал проверять списки, лично беседуя с заключенными. Когда очередь дошла до «графа Монтекриста», его ввели к прокурору. Оба сразу узнали друг друга.
— А, уполномоченный, — улыбнулся прокурор. — Ну как, зуд в руках проходит? Как дела?
— Какие у меня дела, — хмуро ответил Мишкин. — Дела на фронте, а у меня никакого дела нет… Так, жалкое, можно сказать, прозябание и тюремный тыл… Сижу вроде как дезертир какой. В глаза людям стыдно смотреть. Немец во-всю орет, а я, байбак здоровый, в камере отсиживаюсь. Всю жизнь за драки судился, а при этакой драке сижу сложа руки… Это при моем-то характере! Душа болит, гражданин прокурор, честное слово!..
— Ну, а чего бы вам хотелось? — серьезно спросил прокурор.
Мишкин задумался. Потом он почему-то оглянулся на дверь и взволнованно произнес:
— Вот в газетах пишут, что у немцев, дескать, уголовникам почет. Бургомистрами назначают, и всякая такая штука. Очень обидно читать это нашему брату.
— Что ж обижаться, — ведь это правда! — сказал прокурор.
— Гражданин прокурор, — горячо возразил Мишкин. — разве мы, уголовники, вовсе без совести или совсем сознания не имеем? Ведь родина-то, она наша родина! Нам то разве бить фрицев не хочется? Или, если и, скажем, хулиган, так у меня и души уже нет, и я вовсе гад, а не человек? Или контра какая? Или перестал быть русским? Эх, не так это все, не так, гражданин прокурор!.. Большая беда всем пришла- так тут нечего статьями считаться и судимости на пальцах отсчитывать…
Он говорил еще долго. А на следующий день Мишкин был досрочно освобожден от наказания. В ясный прохладный сентябрьский день он вышел за тюремные ворота. Город жил тревожно. Но улицам, торопясь, проходила колонны красноармейцев; из города на восток тянулись грузовики, увозя оборудование заводов и фабрик. С тоскливым ревом проходили стада колхозного скота, угоняемого от врага. Фронт был уже недалеко.
Два дня пробыл Мишкин в городе, неизвестно, где жил, неизвестно, с кем встречался, а потом неизвестно, куда сгинул. Был Мишкин — и не стало Мишкина. Ушел невесть куда, невесть зачем, словно в воздухе растаял.
Впрочем, событие это так и осталось тогда незамеченным. Жаркое было время, жаркие пошли бои уже на ближних подступах к городу, и было тут не до Мишкина.
Но дело в том, что Мишкин скоро объявился, да в таких местах, где вовсе его и не ожидали. Объявился он в том самом родном его городке, который был теперь в немецком тылу и в котором бургомистр Трубников устанавливал «новый порядок».
Около пяти часов дня «граф Монтекрист» лично проследовал по главной улице города и по свежим табличкам, приколоченным на перекрестках, установил, что эта улица теперь именуется «Проспектом Адольфа Гитлера». Убедившись, что вблизи почти нет прохожих (приближался час, когда уличное движение должно было прекратиться), Мишкин немедленно приступил к работе Он сорвал табличку, счистил с нее перочинным ножом свежую надпись и вместо нее старательно вписал химическим карандашом.
«Здесь была, есть и будет улица Карла Маркса, а паразиту Гитлеру никаких у нас улиц не полагается. На том свете в пекле отведем ему улицу».
Полюбовавшись новой надписью, Мишкин подумал и дополнительно приписал:
«А, кроме того, обещаем ему в одно место осиновый кол».
Восстановив, таким образом, справедливость на данном участке городского благоустройства, Мишкин двинулся дальше. У здания горсовета, в котором теперь разместился «магистрат», хрипел репродуктор, выставленный на балконе. Диктор передавал на русском языке «последние известия верховного командования германской армии». «Граф Монтекрист» прислушался. Из репродуктора неслась обычная безудержная ложь: будто Красная Армия уже полностью уничтожена, будто она уже прекратила сопротивление и будто «в ближайшие дни Гитлер будет лично принимать парад войск на Красной площади».
