Кондор улетает - [25]

— Мне надоели девки, — сказал Оливер. — Меня мутит от одного вида, от одного запаха этого дома.

— У тебя есть что-то другое? — подозрительно спросил Манцини. — Ведь так?

— Так, — сказал Оливер.

Он нашел себе другого компаньона, шотландца по фамилии Мак-Ги, с которым имел дело в Калифорнии, когда занимался контрабандой оружия. Они решили открыть казино во Френсискен-Пойнт, за городской чертой. Даже учитывая расходы на взятки, думал Оливер, чистый доход должен быть очень большим.

В том же году у него начал работать Морис Ламотта, рассыльный из зеленной лавки Манцини. Это был маленький, тщедушный мальчишка с запавшими щеками, кости у него были такие тонкие, какие бывают только у тех, кто родился и рос в нищете. У него не было родителей — Оливер расспросил его очень подробно. Нет, даже дальних родственников у него не было. Ему недавно исполнилось пятнадцать лет, и ночевал он в лавке Манцини, в заднем чулане.

— Хорошо считает, — как-то мимоходом сказал Манцини. — Я ему иногда позволяю помогать с книгами.

И в эту минуту Манцини потерял своего рассыльного. Оливер втихомолку предложил Ламотте:

— Окончишь школу и будешь работать у меня. Жить пока можешь в доме на Конти-стрит.

— Помещение капитала на два года, — сказал Оливер. — Ты этого стоишь?

— Да, — ответил Ламотта и, подумав, добавил: — Сэр.

Оливер дождался, чтобы Ламотта окончил школу. У него уже было несколько предприятий, и ему требовалась главная контора и бухгалтер. На свои доходы он купил небольшую швейную фабрику, изготовлявшую комбинезоны и другую рабочую одежду, а потом взял в банке ссуду и купил прогоревший универсальный магазин, старое деревянное двухэтажное здание на Эспленейд-авеню. Верхний этаж, где был склад, захламленный и пыльный, он собирался превратить в свою контору. Оливер посмотрел на худое лицо Ламотты, у которого за два года нормальных завтраков, обедов и ужинов щеки так и не округлились, и остался доволен своей сделкой.

Мать Оливера продала в Эдвардсвиле последнюю ферму и переехала в Новый Орлеан. Он купил для нее небольшой кирпичный дом на Керлерек-стрит, добротно построенный, оштукатуренный, с кипарисовыми дверями, полами и окнами. Два высоких окна, выходившие на улицу, всегда были закрыты ставнями, но за домом был сад, огороженный деревянным забором, в нем росли два больших фиговых дерева, а по стене пились глицинии. Река была совсем рядом. Оттуда даже в жаркие ночи веяло свежим ветерком и доносился шум пароходов — приятные дружеские звуки, думал Оливер.

Мать приехала в июне. Крепкая коренастая женщина, она почти не изменилась за те двадцать лет, которые Оливер ее не видел. Она сошла с поезда и, когда Оливер почтительно поцеловал ее в щеку, сказала:

— Ну и воняет же этот город!

— Сейчас лето, — объяснил Оливер. — И есть много мест, где пахнет куда хуже.

— Ну, я такого вонючего места еще не встречала.

— Ведь и Огайо в жаркие дни… не фиалками пахнет.

Первые две недели она не переставая жаловалась на странное название их улицы, на то, как близко, на расстоянии вытянутой руки, стоят друг от друга дома, на то, как потеют и покрываются плесенью стены в комнатах, на то, как много на улицах священников и монахинь, на перезвон колоколов, трижды в день призывающих в церковь, на трескучий итальянский говор соседей.

И все-таки она осталась.

— Ма, ты бы, что ли, варенье из фиг наварила, — поддразнивал ее Оливер, — не то пересмешники все склюют.

— Хорошо бы кур завести, — говорила она. — Хоть свежих яиц поедим.

— Я тебе, ма, полный двор кур накуплю.

— Оливер, неужто тут никто по-человечески не разговаривает?

— Ма, если тебе хочется знать, о чем говорят люди, выучись по-итальянски. Это же очень просто.

— Нет уж. И тебе не советую.

Она собрала все фиги и наварила варенья, так что в кладовой не осталось ни одной свободной полки. Поставила на подоконнике западного, солнечного, окна красную герань и начала шить накидки на спинки кресел. Оливер понял, что теперь она уже не уедет.

Каждый вечер она готовила ему ужин и слышать ничего не хотела о кухарке.

— Мне на кухне негритянки не нужны.

— Ну, возьмем белую.

— И пьяных ирландок я к себе в кухню не пущу.

Видя, что ее не переубедишь, он махнул рукой.

По воскресеньям они ходили гулять. Хотя он регулярно жертвовал деньги баптистской церкви, они редко туда заглядывали. Ей не понравился священник и не понравились проповеди.

— Толку от них никакого, — заявила она.

И вот каждое воскресенье они отправлялись на прогулку по Эспленейд-авеню, неторопливо проходили мимо его магазина («Надо бы его покрасить». — «Ма, вот спущу с прибылью всю дрянь, какая там хранится, и покрашу».), мимо больших старомодных особняков, которые все не мешало бы покрасить, и шли дальше по тенистым тротуарам под остро пахнувшими камфарными лаврами и дубами, от которых веяло душной сыростью.

Как-то в солнечное, но прохладное октябрьское воскресенье его мать надела новое платье из темно-зеленого шелка.

И в это воскресенье он подарил ей брошь — полоску золота с шестью бриллиантиками. Не такая уж большая драгоценность, но все-таки вполне приличная. У нее будут и драгоценности, когда он сможет себе это позволить.