Концерт «Памяти ангела» - [49]

Невнимание тем более удивительно, что в других областях искусства соизмеряют это соответствие сущности и формы. В скульптуре все удивятся, если автор примется высекать монументальный ансамбль из небольшого камня или вырезать одуванчик из шестиметровой гранитной глыбы. В живописи отмечают соотношение между рамой, размером и сюжетом картины. В музыке часто улавливают, что тот или иной музыкальный материал недостаточен для длительности того или иного отрывка. В литературе никогда.

Я глубоко убежден, что любой сюжет имеет собственную плотность, требующую соответственного формата письма.

Большинство романов похожи на фаршированный рулет: смешивается конина, различные виды дичи, иначе говоря, начинка превалирует. Очень часто они искусственно затянуты, исчерпывающие описания напоминают перечень судебного исполнителя, диалоги имитируют обыденную речь и нарушают стиль, теории произвольно перерабатывают друг друга, сюжетные перипетии множатся, как раковые клетки.

Когда нью-йоркское издательство опубликовало «Мсье Ибрагим и цветы Корана», другой издатель спросил меня, не могу ли я переписать этот рассказ, изначально уложившийся в двадцать четыре страницы, сделать из них минимум сто пятьдесят страниц, расписав судьбы мадам Ибрагим, родителей Момо, дедушек и бабушек, школьных друзей…

«Концерт „Памяти ангела“».

Я пишу его на музыку Альбана Берга, которая околдовывает меня, ведет к невероятным ощущениям, к новым замыслам.

Например, прежде я никогда не замечал, насколько свободными делает нас возраст. В двадцать лет мы — продукт своего воспитания, но в сорок лет мы наконец результат собственного выбора — если мы его сделали.

Молодой человек становится тем взрослым, о котором ему мечталось в детстве. В то время как взрослый — это дитя молодого человека.

Можем ли мы измениться? А главное, меняемся ли мы добровольно?

И вновь в этих историях я сталкиваюсь с проблемой свободы.

Сторонникам детерминизма ясно, что человек не меняется, поскольку у него нет никакой самостоятельности, никакой свободной воли. Воля, эта приманка, есть лишь название, данное последней воспринятой команды. Если человек делается другим, то под влиянием новых принудительных сил — социальная дрессировка — или травмы. Если не считать случаев внутреннего износа машины, все приходит извне…

С теми, кто верит в свободу, дело сложнее. Достаточно ли сильна воля, чтобы изменить темперамент?

Да — для кого-то, для честолюбцев, которых я называю сторонниками святости. Эти люди — будь то иудеи, буддисты или христиане, даже атеисты, как Сартр, который в «Дьяволе и Господе Боге» выводит одного героя, Гетца, бесповоротно переходящего от зла к добру, — верят в нашу способность к полной метаморфозе.

Нет — для других, вроде меня, осмотрительных, которых я называю исправленцами. Человек не меняется — он исправляется. Он использует свой темперамент иначе, он сгибает его, ставя на службу иным ценностям. Так, Крис, герой новеллы «Концерт „Памяти ангела“», культивирует соперничество, мечтает о совершенстве под влиянием матери, несчастной, неудовлетворенной женщины. После совершенного им поступка (это почти убийство), потрясенный, он сохраняет прежний характер — энергичный, боевой, рвущийся к удаче, но направляет его на служение добру. Он остается прежним, хотя и по-другому освещенным, он заменил лампочку индивидуалиста на огонек альтруизма.

Сила воли.

Не будь ее, все мы поддавались бы приступам жестокости. Кто, внезапно охваченный гневом, страхом, бешенством, не желал, хотя бы одно мгновение, ударить, а может, даже убить другого?

Нередко я думаю, что мы все убийцы. Большая часть человечества, та, что собой владеет, состоит из убийц воображаемых; меньшая часть — из убийц подлинных.

Маргерит Юрсенар говорила: мы не меняемся, мы становимся глубже. Так же и Андре Жид советовал продолжать путь по наклонной плоскости, при условии, что это путь вверх.

Когда воля сговаривается с умом, человек становится зверем, с которым можно общаться.

Бруно и Ян прочли «Концерт „Памяти ангела“». Они пришли ко мне взволнованные, говоря, что я написал прекрасную историю любви.

Странно. Я этого не заметил.

«Любовь в Елисейском дворце».

Рассказывая эту небылицу о любви, сдвинутой по фазе, я чувствую себя почти в театре. Анри и Катрин — сильные персонажи, эффектные с самого начала. Виртуозы видимости, носители масок, они наделены внутренним богатством людей, умеющих себя контролировать, страданием тех, кто молчит.

В то же время место действия расставляет свои ловушки: Елисейский дворец должен оставаться задником, власть — рамой, оправдывающей присущую его обитателям боязнь общественного мнения.

Мне пришлось несколько раз переписывать начало, чтобы найти подходящий угол зрения, самый простой, позволяющий нам с симпатией взглянуть на одинокую женщину, понимающую, что ее бросили.

Новелла «Любовь в Елисейском дворце» завершает книгу, потому что именно она дает нам ключ к пониманию: люди, так же как Анри и Катрин, теряются в коридорах времени, они почти никогда не переживают одновременно одинаковых чувств, но страдают от болезненных сдвигов во времени.