– Ну, на этот-то раз уж не отвертитесь! Сегодня вам придется петь. Иначе вы нас так обидите, что Боже упаси!
Котомко чуть не плакал.
– Да я ведь стихи… В программе поставлено «Скажи, зачем» и «Когда весь погружаясь»… Я декламирую!
– Декла… а вы лучше спойте. Те же самые слова, только спойте. Публика это гораздо больше ценит. Ей-Богу. Зачем говорить, когда можно мелодично спеть?
Наконец приехали. Чернявый кубарем вывалился из саней. Котомко качался на ногах и стукнулся лбом о столбик подъезда.
– Шишка будет… Пусть! – подумал он уныло и даже не потер ушибленного места.
В артистической стоял дым коромыслом. Человек десять испуганных молодых людей и столько же обезумевших дам кричали друг на друга и носились как угорелые. Увидя Котомку, все кинулись к нему.
– Ах… Ну, вот уж один приехал. Раздевайтесь скорее! Публика с ума сходит. Был только один скрипач, а потом пришлось антракт сделать.
– Читайте подольше! Ради Бога, читайте подольше, а то вы нас погубите!…
– Сколько вы стихов прочтете?
– Два.
– На три четверти часа хватит?
– Н-нет… Минут шесть…
– Он нас погубит! Тогда читайте еще что-нибудь, другие стихи.
– Нельзя другие, – перекричал всех главный распорядитель. – Разрешено только два. Мы не желаем платить штраф!
Выскочил чернявый.
– Ну, так пусть читает только два, но очень медленно. Мадмазель Котомка… Простите, я все так… Читайте очень медленно, тяните слова, чтобы на полчаса хватило. Поймите, что мы как за соломинку!
За дверью раздался глухой рев и топот.
– Ой, пора! Тащите же его на эстраду!
И вот Котомко перед публикой.
– Господи, помоги! Обещаю, что никогда…
– Начинайте же! – засвистел за его спиной голос чернявого.
Котомко открыл рот и жалобно заблеял:
– Когда весь погружаясь…
– Медленней! Медленней! Не губите! – свистел шепот.
– Громче! – кричали в публике.
– Ю-ный, ко-о-орп-пу-ус…
– Громче! Громче! Браво!
Публика, видимо, веселилась. Задние ряды вскочили с мест, чтобы лучше видеть. Кто-то хохотал, истерически взвизгивая. Все как-то колыхались, шептались, отворачивались от сцены. Какая-то барышня в первом ряду запищала и выбежала вон.
– Скло-о-ню-у я ку те-е… – блеял Котомко.
Он сам был в ужасе. Глаза у него закатились, как у покойника, голова свесилась набок, и одна нога, неловко поставленная, дрожала отчетливо крупной дрожью. Он проныл оба стихотворения сразу и удалился под дикий рев и аплодисменты публики.
– Что вы наделали? – накинулся на него чернявый. – И четверти часа не прошло! Нужно было медленнее, а вы упрямы, как коровий бык! Идите теперь на «бис».
И Котомку вытолкнули второй раз на сцену. Теперь уж он знал, что делать. Встал сразу в ту же позу и начал:
– Ко-о-огда-а-а ве-е-есь…
Он почти не слышал своего голоса – такой вой стоял в зале. Люди качались от смеха, как больные, и стонали. Многие, убежав с мест, толпились в дверях и старались не смотреть на Котомку, чтобы хоть немножко успокоиться.
Чернявый встретил поэта с несколько сконфуженным лицом.
– Ну, теперь ничего себе. Главное, что публике понравилось.
Но в артистической все десять девиц и юношей предавались шумному отчаянию. Никто больше не приехал. Главные распорядители пошептались о чем-то и направились к Котомке, который стоял у стены, утирал мокрый лоб и дышал, как опоенная лошадь.
– Поверьте, господин поэт, нам очень стыдно, но мы принуждены просить вас прочесть еще что-нибудь. Иначе мы погибли! Только, пожалуйста, то же самое, а то нам придется платить из-за вас штраф.
Совершенно ничего не понимая, вылез Котомко третий раз на эстраду.
Кто-то в публике громко обрадовался:
– Га! Да он опять здесь! Ну, это я вам скажу…
– Странный народ! – подумал Котомко. – Совсем дикий. Если им что нравится – они хохочут. Покажи им «Сикстинскую мадонну», так они, наверное, лопнут от смеха!
Он кашлянул и начал:
– Ко-гда-а-а…
Вдруг из последних рядов поднялся высокий детина в телеграфской куртке и, воздев руки кверху, завопил зычным голосом:
– Если вы опять про свой корпус, то лучше честью предупредите, потому что это может кончиться для вас же плохо!
Но Котомко сам так выл, что даже не заметил телеграфного пафоса.
Котомке дали полтинник на извозчика. Он ехал и горько усмехался своим мыслям.
«Вот я теперь известность, любимец публики. А разве я счастлив? Разве окрылен? «Что слава? – яркая заплата на бедном рубище певца». Я думал, что слава чувствуется как-то иначе. Или у меня просто нет никакого честолюбия?»
