Концерт для баяна с барабаном - [26]

— Независимой надо быть, — пояснила Танька. — Ясно?

Я опять кивнула.

— Только независимость тебе вот так вот — ни с того ни с сего — никто не отдаст. За неё бороться надо.

Танька согнула руку в локте, демонстрируя отсутствующие мускулы. Потом задёргала у меня перед носом кулачками, показывая, как именно надо сражаться за свою независимость.

У меня в голове замельтешило — то ли от Танькиных худосочных кулачков, то ли от неизвестно откуда всплывших обрывков мыслей. Борьба за независимость… смерть бледнолицым… голодающие народы Африки… демонстрация протеста… марш несогласных… мы не рабы, рабы не мы… проклятые капиталисты… борьба за независимость.

Танька с интересом наблюдала за моим лицом.

— И вся-то наша жизнь есть борьба-а-а! — фальшиво пропела она противным тоненьким голосом.

И тут меня осенило! Вот оно, оказывается, в чём дело! Оказывается, вся Танькина жизнь: дикие пляски по лужам, двойки, дрыганье ногами, замечания в дневнике — не что иное, как борьба. Самая настоящая борьба за независимость.

Увидев просветление на моём лице, Танька с облегчением вздохнула.

— Иди и борись, — напутствовала меня она.

Когда я пришла домой, мама возилась с тряпкой в прихожей — мыла пол. Щёки её раскраснелись от напряжения, ко лбу прилипла прядь волос.

— Доченька! — ласково улыбнулась мама. — Что так долго?

Не отвечая, я протопала грязными ботинками по чистому, влажному после мытья полу. Зашвырнула на диван портфель. Вслед за портфелем зашвырнула пальто.

— Что случилось? — спросила мама. В её голосе не было упрёка, только беспокойство и удивление.

Вслед за пальто я зашвырнула шарф.

— Ах да! — спохватилась мама. — Пока ты не разулась… Доченька, вынеси, пожалуйста, мусор.

— Сама!

— Что? — не поняла мама.

— Сама выноси свой дурацкий мусор! Внутри у меня тонко задрожало, мелко-мелко затряслось — от ужаса, и гордости, и ещё какого-то нового, непонятного ощущения. Нет! Я не проведу свои лучшие годы на помойке! И жизнь моя теперь, как у Таньки, будет борьба.

— Я вам не нанималась тут, — сказала я, — и вообще… я вам не рабыня. А ты… ты… капиталистка! Эксплуататорша!

Сердце моё замерло в предвкушении предстоящей схватки. Я ощущала себя настоящим борцом. Как Че Гевара. Или Симон Боливар. Я про него в книжке читала. Он боролся за независимость. И в честь него даже назвали целую страну. То ли Симонию. То ли Боливию.

Сейчас мама схватит тряпку. Или веник. И погонится за мной, как тётя Катя за Танькой. И, может быть, даже отлупит. А я буду хохотать и вихлять, как Танька, задом. А мама будет кричать на меня. И ругаться. И грозно топать ногами. И…

Мама взяла тряпку. Намочила её в ведре. Выжала. Потом опять намочила. Опять выжала. И стала тщательно мыть чистый пол. И мои грязные следы на нём.

Я стояла молча и ждала, когда же начнётся борьба.

Мама тоже молчала и всё мыла и мыла блестящий, скрипучий от чистоты пол.

— Мам, — растерянно сказала я.

Мама подняла голову и улыбнулась какой-то странной растерянной улыбкой. Щёки у неё были совершенно мокрые.

И мне вдруг стало ужасно стыдно. И так её жалко! Так жалко мою добрую, мою любимую маму!

Я схватила мусорное ведро и выскочила на лестницу. И бегом, бегом… скорее на улицу. Я добежала до помойки и долго-долго трясла над ней уже совершенно пустое ведро.

Ну её, эту Таньку, с её независимостью! Не надо мне этой независимости. Пусть сама борется, если ей так надо.

Лучше, чем собака

— Эй, Потёмкин, знаешь у меня мечта…

— Чего-о? Какая ещё.

— Никакая. Мечта как мечта. Обыкновенная. Темнота ты, Потёмкин. Всё равно ведь не поймёшь…

…что мечта моя огромная, как чемодан…

…лохматая, словно пропахшая нафталином бабушкина шуба…

…преданная… Я думала, как ты, Потёмкин…

— Глупая мечта. Сдалась тебе собака… кошки лучше. Хочешь, Луизу с помойки притащу?

И мама моя туда же:

— Сдалась тебе эта собака. Хомяки лучше. Во-первых, не гадят в коридоре. И живут всего два года. В худшем случае — три.

Мама у меня, вообще-то, добрая. Просто доброта в ней борется с любовью к порядку. Иногда доброта побеждает. И мама ведёт меня в зоомагазин.

Мы открываем скрипучую дверь. В нос ударяет запах затхлого сена и — ядрёного крысиного помёта. Дико хохочет свихнувшийся от безделья попугай. На головы посетителей сыплется шелуха от семечек и ошмётки жёваной яблочной кожуры.

— Выбирай!

Мамин палец с трудом пролезает сквозь частокол облезлых прутьев и утыкается в упитанный мохнатый зад. Я сглатываю комок и очень сильно зажмуриваю глаза, чтобы не разрыдаться.

— Не хочешь? — почему-то радуется мама. — Тогда рыбок.

Ну да, конечно. Рыбки — они ведь тоже не гадят в коридоре.

Рыбы лениво шевелят плавниками. Теряют очертания, расплываются в солёной пучине. Пучина пучится, заполняет меня до самой макушки. Выплёскивает рыб на поверхность. Вытекает слезами, топит мою мечту… огромную, как чемодан… лохматую, словно шуба…

— Ну, не хочешь, как хочешь.

Мамины благие намерения опять разбились о глухую стену моего ослиного упрямства…

Мы идём домой. Долго идём, кружными путями — чтобы я успокоилась. И на бульваре встречаем их. Я их здесь часто вижу. Они всё время гуляют вдвоём. Она — огромная и лохматая. Он — унылый, в мятой шляпе. Я завидую ему лютой завистью. Он ведёт её на поводке. Громко кричит: «Апорт»! А потом сразу: «Тубо»! Всю оставшуюся дорогу эти слова звучат у меня в ушах волшебной музыкой. Я представляю: вот они приходят домой. Он чешет её мягкое тёплое пузо. Ведёт в ванную. Моет её неуклюжие толстые лапы…