Конармия - [217]

— Та-ак… Значит, вы одни с мамкой живете?

— И дедушка с нами…

Как бы в подтверждение ее слов, в сенцах звякнула щеколда. Потом кто-то глухо закашлял, и в комнату вошел старик с таким свирепым выражением бородатого лица, что Александр Яковлевич невольно подумал: «Сердитый, видать, старичок!»

— Здравствуйте! — произнес старик столь приветливо, что все, кроме Васенки, с недоумением посмотрели на него. — К нам, значит, заехали. В час добрый. Мы хорошим людям всегда рады, — продолжал он, снимая шапку, зипун и вешая их на крючок. — Проходите, граждане-товарищи, в горницу. Там вам будет удобнее. Примечаю, что вы командиры. Ну, это самое, секретные дела, конечно?

— Вы, дедушка, видно, на военной службе были? — спросил Беляков.

— Так точно. Был. В саперах служил. Там меня, это самое, порохом сожгло. Личность изуродовало. Как только не ослеп… Проходите, граждане-товарищи, проходите, — приглашал старик, раскрывая дверь в соседнюю комнату.

За окнами начинало синеть. Неясный свет керосиновой лампы, висевшей под потолком, падал на стол, вокруг которого сидели Пархоменко с Васенкой на коленях, Мурзин, Беляков и помначштаба Пахомов, мрачноватый на вид человек, любивший больше слушать, чем говорить. На столе попискивал остывавший самовар.

В комнату вошла хозяйка, молодая румяная женщина, повязанная полушалком.

— Вот, товарищи, молочка топленого, — предложила она. — Только из печки. — Она поставила глиняный горшок перед Пархоменко и, приметив Васенку, спросила — А ты чего сюда пришла?

— Чего пришла? — девочка подняла на мать карие глаза. — Вечеровать пришла. Вон, гляди, заяц какой! — Она показала на вырванный из полевой книжки лист бумаги, на котором Пархоменко рукой, больше привыкшей к шашке, чем к карандашу, старательно рисовал ей разных зверей.

— Спать бы ей пора, — нерешительно сказала хозяйка.

— Сейчас, сейчас… Женщина вышла.

— Рисуй еще! — потребовала Васенка. — Это собака? — показывая на рисунок, спросила она.

— Нет, конь.

— А это чего?

— Тачанка. Телега такая.

Беляков потянулся со стула и заглянул через плечо Пархоменко.

— Ого, Александр Яковлевич! А я и не знал за тобой такого дарования, — проговорил он, улыбаясь. — Следовательно, ты художник? Смотри, целую картину нарисовал.

— Это я один случай изобразил. Были мы в одном местечке. Позабыл, как оно называется. Ну, да это не имеет значения… Одним словом, бежит как-то вахмистр. Бежит, докладывает, что Ничепорук напился и с обнаженной шашкой скачет по улицам. «Ну, — думаю, — как бы кого не зарубил!» Вскочил на коня и к нему. А он спьяну на меня бросился. Но я тут же сбил его с лошади. Все-таки я дядя здоровый…

— И что же, расстреляли его? — перебил Мурзин.

— Нет. Он, конечно, подлежал военно-полевому суду. Но я на первый раз ограничился внушением. Одним словом, дал ему нагоняй. Да и, правду сказать, полк марать не хотелось… И вот как-то был я с ним в разведке. Чувствую, кто-то смотрит. Оглянулся — Ничепорук! Знаете, есть такие глаза. Тяжелые. «Ну, — думаю, — злобу затаил на меня!» И сказал вахмистру, чтобы он больше не назначал Ничепорука со мной. И вот как-то вели мы бой под Булькой Голузистой. Одним словом, наступали на немцев в пешем строю. Наступали по ржи. А рожь такая высокая. Потом пришлось отходить. Связь нарушилась. А тут как ахнет снаряд! Я упал. Хватаюсь за ногу — кровь. А куда я без ноги? Лежу, а сам нашариваю браунинг в заднем кармане, чтобы застрелиться.

— Не одобряю, — вставил Беляков.

— Так я тогда зеленый был. Молодой. Дурак, одним словом… Да, лежу, а сам вижу, что Ничепорук крадется ко мне. Не скажу, чтобы я был трус, а тут испугался до ужаса! Ну, думаю, сейчас зарежет или задушит меня… А он подкрался, посмотрел и говорит: «А нога-то цела. Это не ваша кровь — Матвиенку рядом убило. А вы только контуженый. Идти не можете?» — «Нет». Тут он подполз под меня, взвалил на спину и этаким манером версты две тащил на себе, а кругом снаряды рвутся. Потом открытое место, шагов двести, пронес на руках. Положил меня на опушке и говорит: «Вы не думайте обо мне нехорошо. Это у меня рожа такая, что только под мостом с ножом сидеть, а ведь я все понимаю. Я добрый. Я русский…»

— Да. Правильно. Душевнее русского человека не сыскать, — подтвердил Пархоменко при общем молчании. — Ну ладно, друзья, давайте-ка спать. — Он мельком взглянул на часы. — Пора. Надо сил набираться…

7

Прошло несколько дней. За это время Махно вновь перешел к Умани, в район Юстин-Городка.

На этот раз Пархоменко решил не преследовать противника, а, окружив Юстин-Городок, силами двух своих дивизий и только что приданного ему стрелкового полка разгромить Махно одним ударом. С этой целью в ночь на 3 января 1921 года 11-я и 14-я дивизии двинулись в глубокий обход.

Махно, верный привычке, и на этот раз остановился в небольшой хате. Запустив руки в длинные волосы, он сидел над развернутой картой и думал о том, почему красные прекратили преследование. По его мнению, могло быть два положения: или конная группа окончательно потеряла боеспособность (в чем он сомневался), или Пархоменко намерен предпринять какой-то маневр. Он нетерпеливо ерзал на стуле и отчаянно скреб в голове.