Компрессия - [21]

– Привет, малыш! – заковырялся в кресле сутулый старик, похожий на его отца.

– Привет, папа, – сказал Кидди, протягивая руку, чтобы не дать прижаться к себе странному состарившемуся существу.

На экране все того же не изменившегося за восемь лет транслятора в ленте экстренных новостей сам же Кидди с опозданием в минуту перепрыгивал через поручни галереи, отмахивался от левитирующих сканеров и тут же сменялся раздосадованной физиономией комментатора.

Отец наткнулся на руку, осторожно вложил в ладонь сына сухие пальцы, прижал сверху другой рукой и уткнулся щекой в собственные костяшки.

– Я уже ел, поэтому угощаться не буду, – поспешил сообщить Кидди, осторожно похлопал отца по плечу и присел возле чемодана.

– А где твоя фуражка? – спросил отец, глядя, как Кидди быстро перебирает вещи. – Ты надолго? Ты возмужал, Кидди. Что это за компрессия? В каком ты теперь звании? Что у тебя за значки на петличках? Что мне отвечать журналистам? Какие у тебя планы, сынок? Почему ты так долго не прилетал?

– Ты здорово сдал, папа, – ответил Кидди, выуживая из чемодана легкий гражданский костюм и темные очки. – Отчего не сделаешь пластику? Я уж не говорю об обычном курсе омоложения.

– Зачем? – Отец вернулся к креслу. – Я на пенсии. Два года уж. Я ведь тебе сообщал? Ты забыл? Дома меня никто не видит. Зачем мне омоложение? Я не хочу отодвигать время встречи с твоей мамой.

– Надеюсь, ты не хочешь его ускорить? – как можно добродушнее спросил Кидди.

– Не могу ускорить, – поправил его отец. – Боюсь, что тогда мы не встретимся.

– Понятно, – кивнул Кидди, отправляясь в ванную комнату. – На том свете самоубийцы и невинно пострадавшие собираются в разных местах. Отчего бы тогда тебе не стать невинно пострадавшим?

Голос отца не унимался даже в ванной. И это тоже было одной из причин, почему Кидди никогда не мог задерживаться у него надолго. Если Кидди действительно эгоист, тогда у него есть причина для этого сомнительного достоинства – наследственность.

– Не ерничай насчет того света, – дребезжал голос отца, кажется, прямо из распылителя душа. – И стать невинно пострадавшим невозможно специально. Это естественный процесс. Специально им можно только не стать. Всякий человек, умерший естественной смертью, уже невинно пострадавший. Просто мне слишком повезло. Бог наградил меня сверх меры, когда подарил мне встречу с твоей мамой. Я был слишком счастлив, счастье переполняло меня. Избыточность, вероятно, всегда плоха. Я забыл, что смерть преследует каждого из нас как метка. Как невидимая метка. Я искушал Бога своим счастьем. И он отнял у меня Элу.

Портрет матери висел и на стене душевой тоже. Кидди стянул с кронштейна раструб душа, направил его на лицо матери, на которую он сам так походил, включил ледяную воду. Размахнулся, чтобы разбить пластик, ударить в тонкий нос, прищуренные глаза, насмешливо изогнутые губы, но сдержался.

– Отец! Ты несешь какой-то бред! Разве можно искусить Бога?

– Бог создал человека как искушение для себя, – ответил отец. – Не для развлечения, а для искушения! Разве можно противиться замыслу Бога? Если он хочет быть искушенным, рано или поздно это ему удастся. И удается. И тогда он пугается и убивает.

– Ты сошел с ума, – пробормотал Кидди, вставая под струи воздушного массажера. – Ты слишком персонифицируешь Творца. У меня был… есть один заключенный. Он потерял обе ноги, поэтому не работает за пределами зоны. Единственный, кто продержался в зоне двадцать лет. Ковыряется в блок-файле, перечитывает философские трактаты, богословские труды, содержит часовню в рабочей зоне. Так вот он однажды пришел к выводу, что если человечество погибнет, если будет истреблено до последнего человека, если не останется никого, то не станет и Бога.

– Это невозможно проверить, – ответил отец. – К тому же, если Бог есть, он этого не допустит.

– Так Бог есть или его нет? – спросил Кидди, одеваясь. – Ты уж определись как-нибудь.

– Много ли их, действительно определившихся? – спросил отец, когда Кидди вышел из ванной комнаты, выковырнул из кармана кителя разговорник Михи, мяч, переложил все это в карманы костюма, а скомканную форму бросил в чемодан.

– Мало, – ответил Кидди, задвигая чемодан под диван. – Их очень мало. Я, по крайней мере, не встречал ни одного. Все, кого я встречал, как мне кажется, относятся к сомневающимся. Половина из них сомневается в том, что Бог есть. Другая половина сомневается в том, что его нет. А теперь я должен уйти.

Отец смотрел на него молча. Кидди остановился. Оглянулся. Подумал, что он никогда не станет таким, потому что он похож не на отца, а на мать, а мать навсегда останется юной.

– Я тороплюсь, – говорил он и смотрел не в глаза отцу, а на его лоб. – Фуражка моя осталась у Моники. Она мне больше не нужна. Вряд ли я вернусь на Луну. Надоело, знаешь ли, разгуливать по псевдограву. Отдохну. Потом поищу работу здесь. На Земле. Попрошусь обратно в систему опекунства. Или пойду к Стиаю. Думаю, он поможет. Однажды он помог мне с Луной. Он большой человек теперь, как мне кажется. В крайнем случае всегда можно будет вернуться в нашу службу. Без работы не останусь. Так что я надолго. Квартиру себе найду, а пока мои вещи пусть побудут здесь. Стану тебя навещать. Так долго я не прилетал, чтобы однажды прилететь навсегда и надолго. Журналистам отвечай, что я в отставке. Майор в отставке. Хотя я отключил зуммер. Пусть потолкутся у дверей. Я уйду через служебный коридор. Что такое компрессия, я знаю, но рассказывать об этом долго. Это система, которая делает кошмары явью.