Комплекс Ди - [46]

А виной всему Бальзамировщица, которая взяла его за руку и ведет за собой по лестнице.

Войдя в подъезд, он слепо потыкался в поисках выключателя, а не обнаружив его, был вынужден, как и в предыдущий раз, пробираться по лестнице в полной темноте и крадучись, как вор. Но когда он дошел до второго этажа, вдруг на одном из верхних этажей кто-то зажег свет и по ступенькам застучали подошвы шлепанцев, все ближе и ближе. Мо догадывался, кто это, по спине его пробежала дрожь.

Он затаил дыхание и вслушался получше, пытаясь понять, не матушка ли это, – тогда надо скорее прятаться. Но, покинув Китай и живя за границей, он разучился различать по звуку шагов, какие подошвы у шлепанцев: пластмассовые, кожаные или резиновые – и какому человеку они принадлежат: женщине или мужчине, решительному или робкому, благодушному или угрюмому. Прежде он мог иной раз угадывать такие тонкие вещи, как настроения. Например, у человека, принятого в партию, шаги меняли тембр, звучность и даже приобретали особую значительность: еще долгое время после знаменательного события они словно бы выпевали национальный гимн.

В приближавшихся шагах прочитывались стремительность и непринужденность. Свет на лестнице снова погас, но шаги не замедлились. Вот они уже сбегают на третий этаж. Мо снова двинулся вверх, и приглушенный, солидный звук его шагов слился с дробным, звонким цоканьем шлепанцев в стройной двухголосой серенаде.

Двадцать шагов вверх, поворот, еще пролет – и Мо услышал голос Бальзамировщицы:

– Это ты?

– Тише, – еле слышно отозвался он, – разбудишь мою мать.

На расстоянии нескольких метров из густой темноты в пролете третьего этажа вынырнула бледная тень. Ритм шагов не убыстрялся и не замедлялся, а изящная фигурка, казалось, застыла на верхней ступеньке крутого пролета, все так же плавно перебирая ногами.

– Не шуми. У мамы очень чувствительный слух… – зачем-то прибавил Мо придушенным голосом и осекся.

Оборвалась и партия шлепанцев. Последний звук еще отдавался эхом у него в ушах. Рука Бальзамировщицы сжала его руку. Вздрогнула горячая упругая ладонь, нервно сжались пальцы. Он почувствовал что-то твердое и понял, что это ее обручальное кольцо. Она была совсем близко, Мо ощутил какой-то лекарственный запах от ее лица. Он прикоснулся к ее коже.

– Что это у тебя за одеколон? – шепнул он.

– Никакого. Наверно, от меня пахнет формалином.

– Нет.

– Правда?

– Правда.

– Тогда хорошо. Терпеть не могу этот запах после работы.

– Нет, пахнет скорее йодом. Ты не поранилась?

– Нет. Просто наложила увлажняющую маску. Твой судья Ди так меня перепугал, что я и дома все дрожала и никак не могла успокоиться. Вот и решила сделать такую маску. Немножко пощипывает кожу, зато знаешь как успокаивает! Видишь, уже не дрожу. И почти забыла про эту мерзкую историю.

– Я сам чуть не умер от страха.

Держась за руки и неуверенно нащупывая ступеньки, перешептываясь, а порой спотыкаясь и покачиваясь, как танцоры в комическом номере, они пошли наверх. Дверь в квартиру Мо была закрыта, свет нигде не горел, но Мо показалось, что он слышит, как мать кашлянула.

– Бедненький, какая у тебя холодная рука. И я никак ее не согрею.

– Я промок. Видела, в чем я пришел? В форме ритуального бюро, может это твоя, мне она маловата и тесновата.

– Я дам тебе переодеться. В память о муже я сохранила все его вещи. По росту тебе должно подойти.

4. Пельмени готовы

Спустя всего несколько минут Мо всунул голые ноги в синие замшевые тапки с тремя вышитыми цветочками в фиолетовых тонах – ношеные, с шаркающими подошвами.

При входе в квартиру Бальзамировщицы стояла небольшая полочка в несколько ярусов, на которой она выстроила всю обувь. Мо снял свои стоптанные, разбухшие от дождя, забрызганные грязью туфли и поставил их рядом с красно-черными кроссовками, сандалиями, шлепанцами, высокими белыми ботинками со шнурками… Все маленькое, намного меньше тапочек, которые принадлежали ее покойному мужу и были велики Мо. Стоило ему закинуть ногу на ногу, как одна тапочка повисла, держась только на большом пальце босой ноги. Мо предпочел бы надеть что-нибудь другое, но выбора не было.

– Это хорошие тапочки, – сказала Бальзамировщица. – Мы купили их за несколько недель до свадьбы в Народном торговом центре. Стоили пять юаней пять фэней, как сейчас помню. После смерти мужа я их тут держу, чищу, иногда ношу, но они мне велики.

В комнате, почти как в бальзамировочной, горело штук пять-шесть слабых ламп. Расплывчатые ореолы мягкого матового света создавали атмосферу замкнутого пространства, чуть ли не погребка. Хозяйка порхнула в комнату, легкая как воробушек, помолодевшая. Лицо ее блестело от крема. На коротком халатике из розового шелка были вышиты голубые цветы и белые птицы.

– Что тебе приготовить? У меня в морозилке есть пельмени с бараниной и сельдереем, хочешь? – спросила она и, не дожидаясь ответа, скрылась на кухне.

– Наконец-то у меня в доме мужчина, – выдохнула она, возясь у плиты.

В квартире, точно легкий дымок, точно подвешенная в воздухе пыль, точно запах ладана, стоял унылый холодный дух бездетной старой девы. Пол устилала бамбуковая циновка тонкого плетения. Кое-где – перед кроватью, перед телевизором и перед каждым из двух кожаных кресел – лежали разноцветные коврики. Стола не было – видимо, хозяйка ела на кухне. С дивана и кресел не снята прозрачная упаковочная пленка. Водруженный на тумбочку телевизор покрыт пурпурным бархатным чехлом, пульт обернут хрустящим целлофаном. На телефон наброшена махровая салфеточка. На стене увеличенная цветная семейная фотография в рамке. Отдельных портретов – ни ее, ни мужа – не видно, только несколько его профилей, вырезанных из черной бумаги, и один общий снимок – пара на велосипеде. Он, согнувшись над рулем, крутит педали, полы плаща разлетаются в стороны; она сидит сзади на багажнике и вяжет развевающийся на ветру свитер.