Компиляция. Введение в патологическую антропологию - [66]

— Си, сеньор Уолтерс! — кивают головами генералы.

— Единство… — Уолтерс на секунду задумывается — Какое неоднозначное понятие, господа! Разменная монета в бухгалтерии любой смуты. Дурацкий лозунг, извращенный фетиш! Послушайте, что кричат на своих сборищах эти красные горлопаны: единый народ — непобедим! Выступим единым фронтом! И еще миллион агиток, в которых встречается это слово или его производные. Какое иезуитство, право! Где они видели единый народ?! Кого они считают народом?! Ту оборванную дрянь, которая за краюху дармового хлеба готова перерезать горло кому угодно, хоть матери своей?! Даже если и так. Даже если это отребье — действительно народ. Даже если этот «народ» приведет их к власти. Они немедленно пустят его под нож, погрязнув в собственных противоречиях. Прольются океаны крови, прежде чем один из этих шакалов безоговорочно утвердится на престоле. Суперхищник, сверхвампир… Человечество уже видало такое. Вспомните Россию, господа, вспомните Сталина. О каком единстве здесь вообще можно говорить?! И я говорю с вами о другом, настоящем единстве. Единстве тихом. Негласном. Молчаливом, неумолимом и безжалостном. Наши действия должны быть скорыми и решительными. Кровь наших врагов не должна нас смущать. Сколько бы ее не пролилось — это будет всего лишь мелкая безобидная лужица. Я бы даже сказал — незначительная капля в том море, которое может, подчеркиваю — пока только может затопить Латинскую Америку. Ибо, если мы не сделаем то, что должны, взорвется не только Чили. Нас ожидает катастрофа континентального масштаба. Итак, назначим время, господа! И сверим часы.

11 сентября. Год 1973-й. Сальвадор Альенде стоит перед окном своего кабинета в Президентском Дворце. В его руках — автомат Калашникова. Славное, безотказное оружие.

«Если копнуть глубже, — продолжает развивать свою мысль президент — и первое, и второе, и третье восходят к доисторическому, а точнее, дочеловеческому инстинкту, на изучение которого светила гуманитарной науки потратили незаслуженно, если не сказать — оскорбительно мало времени. Инстинкт охотника. Как все, казалось бы, просто и объяснимо! К охоте побуждает голод, естественная потребность плоти в поддерживающем ее существование топливе. Как только потребность удовлетворена, нужда в охоте отпадает. Инстинкт спит и не дает о себе знать, покуда его обладатель не переварит все, до последнего пищевого волокна, не просрется и не поймет, что он снова голоден. Какое фатальное заблуждение! Инстинкт охотника никогда не спит. Ни одно твое действие на протяжении всей жизни не обходится без его участия. Степень участия может быть большей или меньшей, но никогда — нулевой. Вся моя личная история — тому подтверждение. Я шел к своему сегодняшнему положению со всей страстью, на которую только был способен. Я сталкивался с подлостью, предательством, алчностью. Я видел душевное благородство, самоотречение и самопожертвование. Я использовал в своих целях и то, и другое. Я ходил по следу, сидел в засадах и рыл ловчие ямы. Я добыл всю дичь, которую хотел добыть. Мой путь привел меня на вершину. И вот, стоя на вершине, я спрашиваю себя: была ли власть необходимым условием для того, чтобы я мог сказать, что живу? Была ли она пищей моего духа, нуждающегося во внешней энергии ничуть не меньше, чем плоть? И я отвечаю себе — нет, не была. Я пресытился ею много лет назад. Она была для меня всего лишь диковинным хитрым зверем, которого интересно добыть. Не ради пищи, а так, для того разве, чтобы повесить его мумифицированную голову в обрамлении лаврового венка над камином в гостиной. Я признаюсь себе в том, что с равным успехом мог бы охотиться на что угодно другое, и был бы ничуть не менее удовлетворен таким времяпрепровождением. Я редко бывал искренен с самим собой, но сейчас я имею право на подобную роскошь. Потому, что подвожу итог своей жизни. Потому, что те, кто штурмует сейчас „Ла Монеду“ — тоже охотники. Каждый охотник выбирает себе дичь. Они выбрали меня. Как не прискорбно это осознавать, но их охота — заведомо удачна. Если только дичь не выкинет какой-нибудь неожиданный фортель. А именно это она и намеревается осуществить!»

Альенде слышит, что бой уже переместился внутрь Дворца.

— Пора! — вслух говорит он. Президент идет к своему рабочему столу. Садится. Зажимает автомат между коленей. Глубоко, чуть ли не до трахеи, просовывает его ствол себе в рот. Последним ехидным взглядом, как будто говорящим: «Что, съели, hihos de puta?!», смотрит на дверь, которую уже взламывают солдаты национальной гвардии, переводит автомат на одиночную стрельбу и выносит себе мозг. На сей раз — в буквальном смысле.

Солдаты, доломавшие-таки дверь, врываются в кабинет и беспорядочно палят по уже безжизненному телу Альенде. Одна из пуль вдребезги разносит фарфоровые настольные часы с упитанным толстощеким ангелочком.

Еще одно допущение. До новых.

Ангел

Бессмертную сущность трудно чем бы то ни было удивить. И уж в любом случае не удивляет ее непрочность и зыбкость всего человеческого. Но вот необоримое стремление смертных перегрызть горло безжалостной вечности, создав нечто вневременное, не подвластное ни безмозглому буйству стихий, ни сознательным разрушительным действиям гипотетического враждебного и чуждого человечности разума, да и, в конце концов, ни флуктуациям собственного генетического варварства, которое, как раз-таки гадит и чаще, и успешней всего, — не перестает ее забавлять. Равно, как и неизбывная вера иных удачливых созидателей, сподобившихся выстроить что-либо безоговорочно, по человеческим меркам, грандиозное в то, что оно уж точно не обратится в тлен и прах еще при их жизни. И в то, что если вдруг выйдет такой конфуз, то исключительно по причине вселенского катаклизма. О, небрежение к мелочам, скольких ты погубило!