Комната страха - [8]

– …Да ты меня не слушаешь совсем! И не притворяйся. – Виола, с опасностью для редкого загородного, но все же движения, обернулась к Еве.

Ева, не отреагировав, продолжала следить за дерганой картинкой, изо всех сил изображающей пленер.

– Ева, дорогая, – настолько проникновенным голосом произнесла Виола, что ее дочь, занятая своими тяжелыми мыслями, повернула к матери удивленное лицо, – если ты так не хочешь ехать, я отвезу тебя обратно домой. Скажу, что ты простудилась. У тебя и правда болезненный вид. Ты бледненькая! Дай-ка я потрогаю твой лоб. – Виола потянулась к дочери, маневрируя с риском для жизни и здоровья всех, кто находился в пределах видимости. Но, вовремя передумав, свернула на обочину и остановилась. – Я поворачиваю обратно, – решительно сказала она. – Тебе надо выпить горячего молока с медом. Так… – Виола наконец дотянулась до лба уворачивающейся Евы. – Детка! Да у тебя жар! Срочно в постель. Придется отменить уроки фортепиано – я посижу с тобой, пока не спадет температура. Надо пригласить доктора Вайса. Никогда не доверяла этим юным шарлатанам, а он старый друг семьи, еще в детстве лечил твою ангину. Милый старичок! Приглашал меня тут как-то на ужин, а я, жестокая, все еще думаю. Как все это удачно! Но как же бабушка?.. С другой стороны, моя дорогая, если ты так настроена против этой встречи, ничего хорошего не выйдет. И потом, если даже я не знаю, зачем тебя хотят видеть, что можно ожидать от старых перечниц? Все что угодно, – уверенно заключила Виола и взглянула на Еву своими по-детски чистыми и ясными глазами, не утратившими с годами блеска и озорства.

Ева по-новому, более внимательно посмотрела на Виолу. Невозможно было представить, что истинный адепт семейных ценностей может пойти на поводу желаний не самой верной дщери клана.

– Ма, я хочу поехать! – И, немного подумав, добавила: – Меня Марфа просила.

– Тем более! – решительно сказала Виола, уверенная, что, раз не обошлось без Марфы, значит, дело и впрямь неприятное. От всего неприятного, некрасивого и грустного Виола старалась держаться подальше. – Скажем, что ты серьезно заболела. Или нет (еще накликаем беду!), скажем, что заболела я.

– Не глупи, ма. Едем, – скомандовала Ева.

Вздохнув, Виола завела машину. Впрочем, покрутив настройку радиоприемника и найдя волну, передающую шлягеры прошлых лет, она довольно быстро повеселела и даже начала подпевать. Когда-то ей прочили карьеру опереточной дивы. Со своим нежным меццо-сопрано Виола и впрямь смогла бы развернуться на этом поприще, еще и сейчас привлекавшем ее блеском перьевых боа и лихо заломленными бутафорскими цилиндрами.

Но женщины в их семье не занимались такими низменными и недостойными благоразумного человека делами, как оперетта, цирк, профессиональное искусство и некоторые другие занятия (с течением времени список видоизменялся).

Во многом семейные традиции держались исключительно на авторитетах Александры и, разумеется, ее матери – старухи, по всей видимости, перешагнувшей столетний рубеж.

Обе обосновались в старом загородном доме, принадлежавшем семье с незапамятных времен. Дом стоял в глухой местности, вдали от деревень и курортов, у самой реки, окруженный, как старыми боевыми соратниками, столетними дубами и разлапистыми елями, которые подступали почти к самым стенам дома.

Дом когда-то был частью огромного поместья и принадлежал их прадеду. На его черно-белом фотопортрете, уже неоднократно восстановленном, можно было увидеть подтянутого, с длинными нафабренными усами щеголя в сюртуке и в блестящем на весеннем солнце цилиндре. Исполненный достоинства, он держал под уздцы иссиня-черного скакуна, с гордо изогнутой шеей и тонкими изящными ногами в белых носочках. Снимок был сделан на всемирной выставке в Париже, куда их прапрадед возил своих иноходцев, вообразив себя коннозаводчиком. С тех же времен остались заброшенные конюшни и барабанные столы для разминки лошадей. Мельница и заросший тиной прудик уже настолько отстранились от усадьбы, что могли считаться самостоятельными единицами окружающего пространства.

Жену их предок присмотрел такую же норовистую, как его чемпион Камо Грядеши. Увел из цыганского табора черноокую красавицу, заточил ее, гордую, в этой же усадьбе. Молодая, погрустив, так и не заплетя свои непокорные черные кудри, оставила это унылое место, то ли померев безвременно, то ли сбежав с конюхом. У некоторых девочек в семье до сих пор встречались то черный цыганский глаз, то вольный норов, а то и волна непокорных кудрей над загорелым упрямым лбом.

Прабабушка Евы была дочерью той цыганки – единственным отпрыском коннозаводчика, так и не женившегося больше ни на ком. Выросла девочка в пансионе, в далекой горной стране, среди озер и луговых трав, не видавшая никогда ни матери, ни отца, с головой ушедшего сначала в дела своего завода, а затем в перипетии большой политики, да так и сгинувшего на этом опасном поприще. На родном языке она до сих пор изъяснялась (по слухам) с сильным акцентом, может, из нежелания признавать эту страну своей родиной, а может, из природного кокетства, погубившего (опять же по слухам) немало высокопоставленных лиц при разных правительствах в первой половине прошлого века. Жили в семье легенды о несчастной и трагической любви, убитом солдате (вероятно, еще в Первую мировую, прикидывала Ева) и навеки разбитом девичьем сердце. Оттого, мол, и была так бессердечна бывшая роковая красавица, доводившаяся Еве прабабушкой.