Комната мести - [31]

— Как странно, — перебил девушку Жоан, — я тоже был знаком с Undercover-ом. В Сьерра-Леоне эта милая игрушка изучала, как устроено мое небо… Только я думаю, Эшли, что вы несовершенны в одном, в одной маленькой незначительной частности. Вы мыслите штампованными образами, как в Голливудском боевике. С одной стороны, вы хотели дурачиться над опопсованной человеческой природой, с другой стороны, в вашем бунте столько дешевой некачественной попсы! Если Папа Римский — то христианство, если Сноу Дог — то шаманизм, если Бен-Ладен — то оружие, если Мау Цзедун — то шаолинь, а если Сталин — то водка и русский топор. Знаете, в индийских лавках есть такие игрушки из дутого золота. Когда настоящее золото не по карману, покупают дутое за его массивную вульгарную бутафорность, создающую видимость роскоши. Вы, милая девочка, забыли, что наша вялая, гуманная, высокоразвитая цивилизация, как джем в слоеной булке: ешь ее, ешь и никак до начинки добраться не можешь. Тебя, конечно, злость накрывает, и ты булку разламываешь, а внутри — пшик! Ничего, ни противоречий, ни культуры, ни религии — одна иллюзия, упакованная в слоеное тесто. А как иначе? Кто же пустоту купит? Поэтому вы, Эшли, конечно, страшны в изобретательной ненависти к своим родителям, но ваша бродвейская «ужасность», как маска австралийского аборигена, склеена из перьев, помета и осколков краденой посуды.

— Я пить хочу, пить хочу, — только жалобно заскулила американка.

— Попей мочу, — участливо предложил француз, — мне как раз не терпится помочиться.

Издав звериный рев, Эшли бросилась на Джоана и вцепилась ему ногтями в лицо.

— Убью! Убью! — хрипела она. Руки девушки окрасились кровью. Я попытался вмешаться, но получил ногой в пах и, свернувшись улиткой, повалился на пол. Внезапно Эшли отпустила француза, всхлипывая и матерясь, пошла в дальний угол комнаты и без стеснения справила свою нужду. Меня мучил только один вопрос: кто саданул меня по яйцам. Мне почему-то казалось, что это был не грубый скинхэдовский ботинок Эшли, а растоптанный, но все же элегантный туфель Жоана.

— Оля-ля! — отдуваясь, произнес француз, — я все-таки был прав. Она дерется не как затравленная дворовая собачонка, а как вымуштрованный и натасканный бультерьер.

— Жоан, зачем вы меня ударили? — сурово буркнул я, все еще продолжая держаться за ушибленные органы.

— Ударил? Вас? — удивился француз — Не в моем случае. В темноте, знаете ли все может привидеться. Помню, в семьдесят пятом году убили хорошего приятеля Джакомо — Пьера Паоло Пазолини. Как называл его Джакомо: «волк с телом лисы и глазами забитого человека». Так вот, когда его убили, все вокруг, включая Бертоллучи и маркиза де Сада, специально выписанного из преисподни графиней Монферрато для спиритического сеанса, заявили, что великого режиссера убили по политическим мотивам. Якобы кто-то не мог простить ему гротескной правды «Ста двадцати дней Содома», но Джакомо категорически отрицал всякую романтику и тайных врагов. Он утверждал, что Пазолини стал жертвой не гей-скинхеда из радикально-революционного фронта, а обычного озлобленного проститута. Так что в темноте, а особенно безгранично долгой, может привидеться все, что угодно!

Да, я, кажется, не успел досказать, как поссорился с Джакомо… Помните, я поехал в Термини? Сел на поезд до Неаполя и вдруг увидел напротив меня юношу. Он читал. Знаете, такие дешевые книжки в ярких глянцевых обложках для домохозяек и студентов. У него в руках была именно такая. Какой-то новомодный американский бестселлер. Я поинтересовался содержанием книги, автором, еще всякой ерундой. Так мы разговорились. Юношу звали Николой, родом он был из Бари, но учился в Риме в школе стюардов. В Николе ничего не было особенного: простой, неотесанный, хамоватый паренек, истинный южанин, воспитанный в лютом матриархате в уважении к коммунистической рабочей партии и классовой ненависти ко всем капиталистам, кроме американских. Он говорил на неприятном барийском диалекте, напичканном албанскими архаизмами, ненавидел вино, гордо заявив мне, что пьет только американский виски, пиво и иногда водку с апельсиновым фрэшем.

Глобально Никола был мне чужд, неинтересен, но, как показалось, легко доступен. Пока мы болтали, я чувствовал нарастающую приятную дрожь. Я никогда не был рядом с такими глупыми людьми, почему же они так возбуждают? Разве интеллект — не единственный источник соблазна? Оказывается — нет. Дешевая рубашка с привонью пота, нестиранные джинсы, нечесаные сальные кудри — все это, вплоть до заляпанных мороженым кроссовок, в тот момент обладало для меня сильнейшим магнетизмом. Я всегда сам был прилежным учеником, во мне не было ни лени, ни раздолбайства, ни хитрости. Я с благодарностью внимал каждому слову Джакомо, старательно копировал его жесты, привычки, вкусы. Но теперь я захотел сам учить и не какого-нибудь примерного христианнейшего мальчика-аристократа, а вот такого недоросля и дурня, раздолбая, мыслящего себя пупом вселенной, плевавшего на авторитеты в рясах и подозревавшего Творца в поддавках капиталистам.

Вдруг меня осенило, что Никола послан мне свыше, как знамение новой жизни, как пастушок Давид, мечущий свою пращу в лоб моему чванливому высокомерию, как глоток пенного крестьянского вина из глиняной прадедовской чашки, бережно хранимой в серванте вместе с античной монетой, железным гитлеровским крестом, мятой фотографией Падре Пио и фарфоровой статуэткой Лурдской Мадонны. Никола плел какую-то чушь про свою девушку, которую бросил, потому что она устроилась официанткой и за хорошие чаевые дает клиентам полапать свою большую задницу. Я осторожно спросил нужны ли ему деньги. Он ответил, что нужны, потому что он хочет слинять из Италии в Салоники к своему брату, который работает барменом, а подрабатывает гларусом, то есть жиголо. Я сказал, что дам ему 500 тысяч лир, если он выйдет со мной в Соленто и пойдет в отель. Никола согласился, не моргнув глазом, сказав, что он не педаль, но ради денег готов потерпеть.