Комната мести - [15]

— Вы правы, отец Розей, — одобрительно покачав головой, сказал Форд, — Мы хотим, чтобы вы чувствовали себя здесь именно, как дома. И, поверьте, мы не будем записывать ваши разговоры, нам не интересны частности. Нам важен результат. А на ваш вопрос: «Почему здесь именно мы, а не кто-то другой?», я отвечу. Может быть, вы забыли, что вы — не просто ренегат, вы — медийная личность. Вся Франция 15 лет назад следила за вашей судьбой, когда вас и тех двух несчастных монашек похитили в Сьерра-Леоне. Помнится, повстанцы вели себя странно: они не выдвинули никаких политических требований и не просили денежного выкупа. Через два года вы объявились, правда, один, так и не рассказав, что случилось с монашками. После всего этого вы ушли из лона католической церкви и порвали с религией.

— Я вовсе не порвал с Богом, — начал Жоан, но Форд иронично перебил француза:

— Я знаю, что вы скажете: Бог и религия — это совершенно противоположные понятия, бла-бла-бла… Я это могу слушать от кого угодно, но только не от вас, воспитанника блистательного кардинала Джакомо Аспринио — до мозга и костей упертого системщика. Вы говорите мне то, во что сами не верите.

Жоана передернуло, он побледнел, вскочил со стула:

— Я ухожу! Идите вы у черту со своим институтом! Я лучше подохну на улице, чем позволю вам копаться в моей душе.

— Зачем же на улице? — спокойно сказал Форд. — есть и другие менее проветриваемые места. Поверьте, подохнуть на улице Парижа — честь, а не наказание. Я знаю, что вас так задело. Вовсе не мое обвинение в безбожии, а кардинал, не так ли? Но вернемся немного назад. Дело в том, что монахини-евхаристинки, которые оказались с вами в плену, были казнены повстанцами, но есть одно «но»… Мне продолжать?

— Не надо, — опустив голову процедил Жоан.

— Хорошо. Вы, госпожа Рэй, — обратился Форд к американке, — тоже имеете что-то против? Ведь и вы — известная личность. Помню, как вся европейская пресса обсуждала мужественную девочку, написавшую роман в психушке…

— Ага, ага, кажется, я поняла, — замотала головой Эщли, — типа, если я вас сейчас, — она показала средний палец руки, — то вы меня того… отправите обратно в клинику, и мой приговор снова окажется пожизненным. Вообще-то я уловила, зачем я здесь. Меня не обдуришь. Восемь лет каждый день я ходила в туалет, подмывалась, меняла прокладки под пристальным взглядом таких сладких типов, как ты. Они говорили: «Все хорошо, Эшли. Ты скоро поправишься», а сами кололи мне в вену зеленую дрянь, превращавшую меня в безмозглое насекомое…

— Ну, что вы, госпожа Рэй, мы не изверги, — зевая, сказал Форд и расплылся в своей фирменной кошачьей улыбке. Несколько секунд он не сводил глаз с Эшли, затем достал из ящика стола книжку с белой розой на черной глянцевой обложке. — Вот ваше творение, — наигранно торжественно произнес доктор, — «Ублюдки с Манхеттена» — гениальный пример юношеского психопатического мышления на фоне параноидальных фобий, связанных с поздним началом менструального цикла и маниакальной депрессией. Действительно, клинический случай!

Доктор раскрыл книгу наугад и начал читать вслух:

«Сегодня двадцать первое сентября. Я получила библией по лицу. Наотмашь. Тайно читала „Ведьму“. Естественно мать. В классе мне нравится один парень. Некрасивый. Ничего серьезного. Мы не встречались. Он сноб. Прирожденный одиночка. Изгой. Он — дерево, которое хочется обнять. Ноль, помноженный на ноль. Что? Что? Пустота? Бездна? След между пустотой и бездной? Тонкий. То-ню-сень-кий, как намек, что между пустотой и бездной есть некое родство. Она — его суть — то, что он пока не знает. О себе? Она — его сущность, то, что она пока не знает о себе. Дура?! Нет! Хуже! Я рассказала матери об этом парне, о том, что в парке мне нравится дерево… Мать. Орала, как резаная свинья: „Иисус! Слышишь, идиотка, Иисус — твой жених!“ Мать. Вечно нудит: „Ты слабая, ты безвольная, ты умственно отсталая…“ Каждый день меня будят. Семь утра. Зуммер. „Эшли, девочка, вставай, папа договорился, сегодня ты едешь в школу для умственно отсталых подростков“. Я одеваюсь. Замерзаю. Руки. Трясутся, не слушаются, не завязывают чертовых кроссовок. Я ненавижу Бога. Что ему дать? Мышьяк? Крысиный яд? Он так обкурился людской дури, что отдал на распятие своего сына. Он его будил. Зуммер. Тебя завтра распнут, тебя завтра распнут, тебя завтра… Газ — вот выход. Ручка газового вентиля гладкая, приятная, ее так и хочется повернуть. Я открываю газовый вентиль, выхожу из дома в сентябрьскую ночь. Она заперла дверь. „Если Ты их любишь, спаси их“, — говорю я. Ночи? Утро. Они мертвы. Мама. Папа. Аллилуйя! Несут на носилках в черных целлофановых мешках. Если снег мешает рисовать, убейте его!»

— Да! Да! Все это так! Что вы хотите услышать еще? — усмехнулась американка. — Может, вам рассказать в подробностях, как меня домогался мой папочка, а потом как со слезами каялся перед всей своей баптистской тусовкой? А они его прощали, жалели, просили Иисуса помочь ему избавиться от лямблий, от икоты, от пристрастия к бисквитам «new-sweet» и желания трахнуть несовершеннолетнюю дочурку…