Коммод. Шаг в бездну - [61]

Это было тягостное, казавшееся Тертуллу бесконечным путешествие. Путь то и дело прерывался штормами, густыми влажными туманами, долгими стоянками в ближайших портах, где судно пережидало непогоду. Капитан по причине отсутствия человеколюбия запирал его в каморке, здесь ссыльный днями, ночами слушал, как шлепают волны о корпус судна, и не мог сдержать рыданий. Возвращение занял куда меньше времени — ветер был попутный, ровный. Прибыли за месяц, в начале июля. В этом угадывался знак судьбы, вернувшей Тертуллу свое благоволение. Посвист ветра, качкú на волнах напевали — несчастья в прошлом, надейся, надейся! Первым он выскочил на каменный причал, помахал «Лебедю» свободной рукой и, оставляя по правую руку узкие улочки, ведущие к Большому цирку, начал взбираться по мраморной лестнице к Бычьему рынку, и далее, через Велабр к форуму. Вышел на городскую площадь, увидал колонну с вознесенной в поднебесье статуей Гая Юлия, приметил храм Согласия и рядом Карцер, в котором отсидел двое суток перед отправкой в Африку и, наконец, поверил — вернулся! Вот он, родной дом! Теперь воспрянет, найдет помощь. Друзья в силе — помогут. Поспешил в сторону Субуры, где проживала Сабина, приходившаяся ему теткой. Там встретят, обогреют, обмоется в бане.

Вот что прежде всего бросилось в глаза — Рим по — прежнему был чрезвычайно многолюден. Не было в мире другого города, где толпа была так подвижна, многочисленна и многолика. На перекрестках сущая давка, на площадях конному не проехать — передвижения верхом и на колесницах были запрещены в городе еще во времена Республики и подтверждены строжайшим распоряжением Марка. Вот что еще умилило — неповторимый уличный шум, перекрывавший всякий оклик, окрик, зов. Это вечное и несминаемое многоголосие, перебиваемое, воплями торговцев, криками ослов, громыханием железа, боем барабанов, щелканьем кастаньет, верещаньем флейт, гудом всевозможных тибий и скрипом дверей, — умилило сердце. В молодости Тертулл, выросший на этих улицах, различавший всякий нужный звук, слышавший каждый окрик, обещавший «неслыханные наслаждения» (других в Риме не держали), замечавший любой косой или наоборот заинтересованный взгляд, чувствовал себя на улицах Рима как рыба в воде. Ни одно событие не обходилось без его присутствия, он умел лавировать в толпе, проскальзывать через всякую толщу. Это было настоящее искусство — протиснуться в первые ряды зевак, увернуться от тучного вольноотпущенника, спихнуть в сточную канаву какого‑нибудь раззявившего рот провинциала. На улицах научился зарабатывать на вкусный, по форме напоминавший букву S пирожок, замечать всякое достойное осмеяния непотребство, здесь натер язык на городском просторечье, на котором шутки казались еще солонее, еще едче. Здесь научился смешить римскую толпу. За словом в карман Тертулл никогда не лез.

Вспомнились строки из его первого стихотворения, вызвавшие хохот собравшейся в театре публики. Главный герой в пьеске был точным воспроизведением соседа — кровельщика:

Толстобрюхий, головастый, рыжий, рожа красная,

Острые глазки, толстые икры, шея, как у слона.

Любит обеды — чтоб до обжорства; пение, музыку, пляски,

Долго плещется в банях. Мягкое ложе

Предпочтет сладкоголосой флейтистке. Хотя

По части флейтисток тоже не промах.

Конечно, эти строки являлись перепевом Гомера и Плавта* (сноска: Плавт Тит Макций (середина III в. до н. э. — около 184 г. до н. э.) — знаменитый древнеримский комедиограф), но велика ли в том беда, если публика требовала повторения его комедий, а после представления одной из них его вынесли из театра на руках. С улицы он, сын отстраненного от должности и разорившегося эдила из всадников, и впрыгнул в спальню к императрице. Фаустина заботливо опекала Тертулла, учила уму — разуму, пока стихотворца не одолели благородные побуждения, и он не присоединился к Бебию Лонгу и Квинту Лету, «организовавшим заговор с целью похищения собственности у некоего высокопоставленного римского гражданина». Так, по крайней мере, было записано в императорском указе, в соответствии с которым его сослали в сонную Африку.

Вдохнув жаркий пропитанный множеством запахов римский воздух, прогулявшись по улицам, Тертулл внезапно ощутил — с прошлым покончено навсегда. Больше никаких изгнаний. Здесь его зрители, здесь его герои. Все они, его бывшие и будущие поклонники, по — прежнему тесно заполняли площади и проулки. Он сумеет заставить их скинуться на его, стихотворца, пропитание.

Вот они, убивавшие время «арделионы» — праздные снобы и бездельники, развратники и повесы, разодетые так, что хоть сейчас в императорский дворец. Вот они, вольноотпущенники, плебеи и рабы. По противоположной стороне площади, через толпу, двигалась похоронная процессия хлебопеков, так и не удосужившихся снять запорошенные мукой фартуки. На считанные минуты они оторвались от дел, чтобы проводить в последний путь своего товарища. Вечером всей коллегией соберутся у вдовы, помянут добрым словом Семпрония, чье имя было написано на штандарте, который с важным видом нес впереди процессии мальчишка — раб с измазанным мукой лбом и волосами. Вокруг полным — полно цветочниц, продавщиц овощей и фруктов, весело торгующих всем, чем щедро одарила их италийская природа — от пучков лука и чеснока до крутых бедер и могучих грудей. Здесь же выступали нагие фокусницы, чьи прелести тоже считались ходовым товаром.