Комета - [20]

-Вот там, об этом интереснейшем физиологическом феномене и поговорим.

-Весьма заинтригован. Спасибо за приглашение. А котёнок выживет?

-Вот уж, тонкой Вы, душевной конституции, человек. За что и люблю Вас.

-А я, как Вас люблю, Михаил Александрович! И вовсе слов нет...

ТЕЛЕУТОМИРМЕКС

***

Teleutomyrmex — род мелких паразитических муравьёв из подсемейства Myrmicinae, утративших свою рабочую касту.

***

Гулко и противно тарахтела по камням Ай-Петринского плато скрипучая татарская арба, давя окованными колёсами прелестные крымские эдельвейсы. Ишачки, погоняемые сморщенным бабаем, топали понуро, вдыхая влажными ноздрями прохладный разреженный воздух высокогорья. Спиной к старику на полосатых чувалах, набитых благоуханным сеном, сидели в обнимочку, маленький худой болезненного вида мужчина и дородная, пышущая здоровьем, крупнотелая баба.

Это были граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа и знаменитая парижская танцовщица и клоунесса - Ша-У-Као. Граф обнимал сильное тело своей спутницы с большим трудом, и при этом глядел на неё снизу вверх, мокрыми от слёз и воспалёнными от болезни глазами, жалобно и несколько по-детски. И синий его подбородочек при этом подрагивал. А она утирала ему непрерывно вытекающие из носа сопли шёлковым платочком, каждый раз освобождая для этой процедуры краешек почище и посуше, чмокала в горячий его лобик и делала «баран-бум». Болезный граф от этого приходил в восторг и, щипая мимоходом клоунессу за грудь, шуршал тихим проказливым смешком.

"Ну, скоро мы приедем, пупсик?" – Басила Ша-У-Као, кокетливо надувая губки.

"Что-то мне подсказывает, что да..." – Уже в сотый раз отвечал терпеливый граф и его рука, как бы ненароком, начинала поглаживать толстый зад спутницы.

В этот раз его слабая ладошка нечаянно стала забираться ей под юбки. Старик – татарин, что-то буркнул. Ослики послушно стали. И теряя равновесие от неожиданности, подхватив, словно младенца, путающегося в её юбках графа, клоунесса с визгом завалилась на спину.

"Geldi". – Сказал старик по-турецки и, тая лукавую улыбку в реденькой седой бородке, посмотрел полуобернувшись на копошащуюся парочку. Они смешно тарахтели на непонятном ему языке и вообще были не очень приятны. Скоро они стояли все вместе и созерцали величественную красоту, открывшуюся их взорам. И каждый из них думал о своём...

Небо над ними стало необыкновенно - синим, реденькие деревца - приземистыми и корявыми. Кое-где ещё лежал тусклый майский снег, и нежное весеннее солнце только пробуждало от спячки ленивых полусонных насекомых, торопя их собирать свою сладкую дань с первоцветов. И возвышаясь над всем обозримым миром, назидательно указывали на небеса, огромные каменные перста Святого Петра.

"Вот оно это место! Волшебное место! Как тебе?" – Нарушил молчание синюшный граф, при этом под носом его надулся небольшой сопляной пузырик.

Ша-У-Као, придя в себя, закрыла рот, молча вытерев нос своему кавалеру, крепко взяла его за руку и потащила вверх к пику. Там, вверху, их ожидало нечто необыкновенное.

Прошлой зимой, когда они оба залечивали свой застарелый сифилис в Бадене, к ним пристала старая цыганка и, ни с того ни с сего схватив руку растерявшегося тщедушного графа, стала умолять его бежать из Парижа. Бежать в Крым, где он найдёт своё счастье и непременное облегчение от страданий. «С нею! Непременно с нею!..» Тыкала она грязными, покрученными пальцами в Ша-У-Као «... и непременно на Ай-Петри!» Она кричала так громко и так долго, что ей пришлось налить. Цыганка удалилась. И жизнь друзей изменилась после её ухода навсегда подчинившись единой цели.

Граф, в пьяном угаре, выползая из Мулен Руж, бил набалдашником трости витрины магазинов на Монмартре, крича «Adieu Paris!» А по ночам, просыпаясь в холодном поту, вопил от ужаса и засыпал только на руках укачивающей его подружки, под тихое пение «Идёт моряк по Севастополю».

Трезвым, он был полон решимости покинуть Францию, задышать бальзамоподобным воздухом свободных пространств, очистить душу постом и молитвой, сделать графиней свою клоунессу женившись на ней. И нежась на крымском побережье лечить вместе, горным мёдом с можжевеловой смолой, свои язвы. Но, трезвым он был крайне редко. И к вечеру закладывал в ломбард, купленные утром, обручальные кольца и снова нажирался.

Уже немолодой танцовщице, мирится с этим никак не хотелось, и не моглось. Хоть она и была завсегдательнецей "Ла Сури" и даже кичилась своей эпатирующей ориентацией, но ничто свойственное нормальным бабам ей было не чуждо. И вот однажды, напоив своего избранника до полусмерти, она, держа его на руках, села в Мюнхенский литерный поезд...

С тех пор прошёл почти месяц и до, этого - самого, «необыкновенного» сейчас было рукой подать. Едва ощутимый аромат весенних цветов придавал обстановке некоторую атмосферу изысканной торжественности. И отмахиваясь от мелких мушек Ша-У-Као тащила графа к вершине. А он, довольный и трезвый, изо всех сил старался поспевать за нею. В его ушах пульсировала кровь и впервые за долгие годы, на впавших щеках заиграл едва уловимый румянец.

Они забирались всё выше и выше. Старик – татарин, оставшийся внизу, иногда терял их из вида, но напрягая своё слабое зрение, видел, как сильная эта, спинастая баба тащит под мышкой своё тщедушное счастье. Прёт и прёт и нет ей устали. Татарин качал седой головой и, что-то бормоча, теребил свою жиденькую бородку. Было хорошо...