— Вот оно, спокойствие-то, и объяснилось, — шушукала акушерка.
Катенька сама позвала мужа в спальню. Когда он вошел, она лежала вся красная от охватившего ее жара, а потом начался пароксизм лихорадки, так что он слышал, как стучали у ней зубы. Боже мой, а давно ли они сидели вдвоем на диване там, в гостиной у Вициных, а она так мило краснела, слушая его! Счастье разваливалось на его глазах, а он мог только смотреть и страдать, молча и глубоко страдать.
— Подойди ближе… — шептала она. — Наклонись.
Она взяла его за голову и долго смотрела ему в глаза, — неужели это тот Кекин, какого она знала раньше? Он ее так любил…
— Ты добрый… хороший, — продолжала она. — Спасибо за все…
— Катя, ты точно… точно прощаешься… зачем?..
У ней лицо вдруг сделалось серьезным, и явилось то детское выражение, которое так любил Кекин.
— Я не боюсь смерти… ты мне скажи, Володя, когда пойдет первый снег.
— Для чего это тебе?
— О, нужно… очень нужно…
Кекин выбежал и долго рыдал в своем кабинете. Это были те бессильные жалкие слезы, какими плачут только мужчины.
А больная всех спрашивала, когда пойдет первый снег, и ждала этого момента с лихорадочным нетерпением. Даже в бреду, когда она металась на своей кровати, мысль о снеге не покидала ее… Наконец, в одно утро показался снег — Маремьяна Петровна даже распахнула занавески, чтобы показать больной, как в воздухе кружились пушистые снежинки. Катенька вдруг успокоилась и затихла — ей в первый раз сделалось легко, точно она сбросила с себя давившую ее тяжесть. В окно врывался белый свет.
— Позовите мужа… — просила больная.
Он пришел, стараясь не выдать душивших его слез. На этот раз больная не просила его садиться ближе, а несколько времени молчала, точно собираясь с силами. Обведя комнату глазами, она сделала Маремьяне Петровне знак, чтобы та вышла из комнаты.
— Тебе лучше, моя дорогая?..
— Да… лучше!
В нем вспыхнула на мгновение безумная надежда на возможность благополучного исхода: недаром же она так ждала первого снега! Он жаждал чуда, потому что ум отказывался понимать.
— Владимир Евгеньич…
— Я, моя хорошая, здесь… тебе трудно говорить…
Но она с непонятной для него энергией облокотилась на подушку и заговорила — как его душа жаждала чуда, так ее душа искала исповеди, прощения, покоя. Прежнее спокойствие сменилось страшной тоской.
— Как я жить хочу… — шептала она. — Но все равно: я скоро уйду от тебя совсем… и мне не хотелось бы оставить тебя…
Бросив всякие предисловия, она вдруг высказала ему все то, что ее давило камнем. Да, нужно скорее, сейчас все сказать, потому что время не ждет и каждая минута дорога!.. Ведь она была такая дурная, так ловко обманывала его до последней минуты, но не хочет уносить с собой обмана в могилу! Кекин оторопел, точно его вели на казнь, — такое выражение бывает только у приговоренных к смерти преступников. А она все говорила, припоминая малейшие подробности своей «комбинации».
— Теперь все, — закончила она, падая на подушки. — Я не сказала бы вам ничего, если бы… если бы не полюбила вас в последнее время… Дайте мне унести это хорошее чувство с собой…
Когда Маремьяна Петровна вошла в спальню, Кекин сидел все на том же стуле в каком-то столбняке.
Через пять дней Катеньку похоронили, но он пришел в себя только через месяц и, встретив Маремьяну Петровну на улице, проговорил:
— Ведь это был бред… да, ужасный бред!
1890
