Комбат - [54]

На сопках стучали топоры, визжали по мерзлому дереву пилы, слышались удары ломов о мерзлую землю. Двое бойцов, несших бревно, остановились рядом, и один спросил:

— Правда, что наши на выручку идут, товарищ старший лейтенант?

Он удивился тому, как толковали уже известие о том, что наши стоят твердо, но, понимая, что это укрепляло веру людей, зная, что эта вера поможет им перенести все, сказал:

— Правда, ребята.

И снова удивился он, как удивлялся не раз, преображению людей из бойцов в работников. И как всякий раз в таких вот случаях, он чувствовал и видел: люди, работая, отдыхали от войны.

Кругом царил другой, невоенный порядок. Командовали не командиры, а признанные всеми в деле артельщики.

— Давай подавай! Подавай, говорю! — прикрикивал пожилой боец на ставших подручными отделенного и взводного, и те, отмахивая и на морозе пот с лица, подкатывали здоровенное сырое бревно из только что сваленной сосны к срубу у обрыва сопки, на котором с топором сидел пожилой боец, уперев ногу в только что перекрытую амбразуру строящегося дота.

На другой стене сидел еще боец с топором и рубил чашу в комле дерева для нового венца. Тарасов оглядел выбранное для дота место — обстрел был хороший. Пошел дальше.

У подножья сопки выравнивали площадку для орудия. Тут было так жарко, что некоторые бойцы работали ломами в одних гимнастерках. Работы было много. Площадка строилась сбоку сопки, чтобы можно было бить прямой наводкой. Но ставить тут орудие — значило заранее выдать его врагу — с сопки, которую должны были занять фашисты, позиция была видна. Поэтому от орудия за сопку расчищали дорогу, чтобы спрятать пушку там, а как потребуется, тотчас выкатить ее на позицию. Глядя, что делается тут, Тарасов понял это и тоже про себя сказал:

— Хорошо!

Как бы там ни было, но, когда он подходил, работа чуть приостанавливалась, отдавалась команда: «Смирно!» Командиры спешили с рапортом. Он просил не отрываться от дела, но все равно выходила задержка. Поэтому, чтобы не мешать людям, он сам взялся за работу. В третьей роте выбрали место для пулемета на вершине сопки, круто нависшей над долиной. Место отличное, но опасное. Посади противник снайпера и бей на выбор. Поэтому решили построить не только сруб для огневой точки, но и отвести от него в стороны крылья из бревен.

Загородка эта помогла бы укрыться от пуль. Бревна доставляли волоком. Руководил и этой работой пожилой, невысокий, коренастый боец. Взявшись рукою за коротко обрубленный сучок, он ждал, когда возьмутся за дерево остальные его товарищи, и зычно, весело кричал:

— Э-э-эх! Синий маленький платочек, поцелуй меня разочек.

— Раз-два-взяли! А ну еще взяли! — и тяжелое бревно рывками подвигалось к вершине горы. Когда все, спотыкаясь и падая, волокли бревно до очередной передышки, он успевал видеть все и бодрить людей, крича под общий хохот:

— Лешка, Лешка! Не отставай! Экий лодырь!

И маленький, казалось, из снега слепленный боец, старавшийся изо всех сил, тоже хохотал вместе со всеми, не обижаясь на этот окрик.

Люди увлеклись делом, забыв и голод, и все, что их окружало и было пережито, и не думали, что им предстоит впереди. Их состояние захватило и комбата. Никто не удивился и не смутился тем, что и комбат работает вместе со всеми.

Солнце в это время года не поднималось высоко. Проплывало чуть ли не над вершинами сопок и опять скрывалось за горизонтом. Большое, красное, оно точно село на вершину далекой сопки и поглядывало, что на земле делается. Маленькие сопки совсем утонули в тени больших, точно опять погружаясь в ночь. На солнечные же стороны других сопок легли тени от сопок рядом и будто рассекли склоны на две отличные друг от друга части. Деревья по склонам были снизу точно затушеваны серой сумеречностью, а сверху высвечены так, что хорошо виднелись все шершавинки коры. Эти освещенные части деревьев и все деревья, стоявшие уже в полосе света, тоже пестрили землю и ровными, от стволов, и фигурными, от ветвей, тенями. Вершины большинства сопок были высвечены сплошным бело-жгучим поблескиваньем и сияли там я тут островками сверкающей белизны над погруженными в полумрак низинами и долинами. И ленивое солнце, и нарядность неба, и сверкавший снег, и точно отдыхавшие в безветрии деревья подчеркивали видимость забытого, но желанного сердцу мира и покоя.

Но вот с востока раскатистым эхом донесся звук снарядного взрыва. Бросив работу, все замерли, ожидая, что будет дальше.

Шепелявый голос смерти, посланный врагом, прозвучал над головой. Снаряд перелетел сопку и рванул сзади в лощине. Все бросились в укрытия, затаились.

И Тарасов уже проклинал этот изумительный по красоте день. Его праздничная светлость была губительной для людей. Вражеские наблюдатели видели всякое движение, каждого плохо спрятавшегося человека, и снаряды и мины рвались всюду. В грохоте, треске, свисте, в гуле, дробящемся переливчатым эхом звуков, трудно было понять, что творилось кругом. Комбат определял движение противника по знакомым ему приметам, не обращая внимания на сплошной гул вокруг и на близкие взрывы.

Но комбат знал: стоит сделать один неверный шаг — и могут погибнуть все. Поэтому отдал пока только одно распоряжение — оставить в обороне наблюдателей, остальным укрыться поблизости в местах, куда снаряды и мины не доставали.