Комбат - [35]

И может, остальное додумалось и дочувствовалось потом, а может, так оно и было, но осталось в душе убеждение, что боец этот глядел на него и Никитича с последнею болью прощания. Это было мгновение только, а потом рвануло под ним, и тело его подкинулось от земли и пропало в фонтане взрыва, повалившего наземь не одного вражьего солдата.

— Господи, господи!.. — простонал Никитич. — Прости ты меня, прости, милый…

— Стреляйте! Стреляйте! Что же вы? — долетел до Тарасова голос Васильева.

Он глянул перед собой и увидел со всех сторон набегавшую густую вражью толпу. Не помня себя, вскочил и, вырывая из чехла гранаты, швырнул раз, еще, еще, еще! И когда понял, что гранаты все, услышал сбоку четкую автоматную очередь, обернулся и увидел загородившего его от этой очереди Никитича, как-то неестественно покачивавшегося и вдруг повалившегося набок. Он подхватил его, глаза их встретились, и комбат услышал из уст Никитича одно последнее слово:

— Обороняйся…

Он бережно положил на снег своего Никитича, чувствуя, как стиснуло больно горло, и только тогда схватил его винтовку.

Выпрямившись и глянув перед собою, чтобы схватиться с тем из фашистов, который окажется ближе, ой сразу ощутил: что-то произошло. Враги остановились, замерли в растерянности.

Из-за сопки выносились и, пересекая долину, разворачивались наши танки. Он не сразу понял, отчего они какие-то не такие. Потом только сообразил — танки навьючены были патронными ящиками. Из приподнятого люка ближней машины рука в кожаной перчатке махала ему рукой, как бы приказывая:

— Ложись!

Он не сразу подчинился этому приказу, но только упал в снег, услышал гулкую очередь танкового пулемета и грохот орудийного выстрела, пронесшего над ним тугую волну воздуха.

Танк поравнялся с ним, с пронзительным визгом скребнул гусеницей по валуну, вполз одною гусеницей на этот валун, накренясь, и, перевалив камень, стукнулся о землю, звякнув мороженою броней, и пошел дальше, пятная склоны сопок снарядными взрывами.

Тарасов сел в снегу, соображая: что же делать? Потом встал, бережно поднял на руки Никитича и понес его в поселок. Перед самым поселком невольно остановился. Лощину преграждала цепь раненых. Один из них бинтовал ногу, и еще горячая винтовка, лежащая рядом, обтаяла у ствола снег; другой хотел приподняться, опираясь на винтовку, но сил, видно, не было, и он снова падал в снег; третий полз назад, в поселок; четвертый, забинтованный так, что виднелись только глаза, оглядывался и, увидев падающего товарища, подошел к нему, помог подняться, и они пошли вместе; но еще больше раненых, бившихся тут, лежало, уснув навеки.

— Вот, комбат, все, кто остался… — чуть ли не со слезами проговорил, подходя к нему, Абрамов. Потом широкой своей ладонью стер с лица мертвого Никитича снег и сказал:

— Троих ребятишек оставил…

И заволокло, застлало глаза комбата…

13

Весь день батальон отчаянно бился, ворвавшись в самую гущу вражеских войск. Окоченевшие, обессилевшие руки с трудом поднимали оружие, но люди стреляли и стреляли. Стреляли здоровые, стреляли раненые, стреляли умиравшие…

Поздно вечером гул стрельбы сник, и в штабе батальона, оборудованном в подвале, стали собираться командиры рот и ротные политруки. Из бревенчатого подвала прорубили на улицу двери, в которые можно было, наклонясь, войти. Посредине поставили добытый где-то приличный стол и стулья, нашли лампу. За этим столом, с разостланной начальником штаба картой, и сидел комбат. В дверном проеме показался политрук второй роты. Один. Чувствуя, как заныло сердце, Тарасов спросил:

— Где Терещенко?

Политрук печально глядел на всех, подавленный, безразличный, губы его неудержимо подрагивали, лицо же было сухим, каменным. Они были друзьями с Терещенко.

Тарасов не думал — нет, не мог даже предположить, — что с Терещенко что-то может случиться.

— Когда? — сдавленным голосом спросил он.

— Перед тем как идти сюда… — отвечал политрук и, покачав головою, добавил еще: — Щоб у мене усе гарно було! Шоб нэ подводылы товарищей! — И улыбнулся мне… Яка ж, говорит, Степа, дуреха мене зацепила, неразумна. Тилько драть их почалы, а вона зацепила…

Снова взвизгнула дверь. Маленький, коренастый, не сгибаясь, перешагнул порог политрук четвертой роты — и тоже один.

— Ну? — уже зная, что ждать больше некого, сухими губами выдавил Тарасов.

Политрук, подойдя к столу, развернул планшетку, вынул два исписанных тетрадных листа в клеточку и, показывая их, проговорил:

— Вот… Так и не дописал матери…

С угла листки были в крови…

Комбат встал за столом, и встали все, поминая своих товарищей.

А когда сели, не сразу хватило у Тарасова сил, чтобы начать говорить.

— Я пригласил вас, товарищи, чтобы обсудить создавшееся положение и решить, как действовать дальше, — негромко глухим, прерывающимся голосом начал он. — Мы выстояли в неравном бою. Дорого нам это досталось, но выстояли…

Он помолчал, собираясь с силами, потом продолжил:

— Картина теперь такова: мы окружены, связь прервана. И как будет со связью, еще не знаю — рация разбита, радисты ранены. Тут и я виноват: в бою у поселка надо было их оставить в укрытии. Первый и третий батальоны нашего полка, видать, не продвинулись вперед, соседи слева и справа — тоже. Свою задачу мы на сегодня выполнили: поселок взят и удержан нами, большое количество войск врага задержано и в наступлении не участвовало. На телефонную связь надеяться, конечно, нечего. Остаются танковые рации. Радисты пытаются связаться, но пока безуспешно. Говорят, что мешает погода и местность. У нас много раненых. Без сомнения, враг чуть поотойдет от сегодняшней рвани, кинется на нас опять яростно. Дорога парализована и находится под нашим огнем. Одну батарею я приказал поставить для ее обстрела. Артиллеристы у нас самодеятельные, но кое-что уже могут. Вот, исходя из этого, и прошу высказаться. Твое слово, Иван Семенович, — предложил он командиру первой роты.