Командующий фронтом - [6]

— Зачем мне гимназия? — недоумевал Сережа.

— Важно быть среди людей. Ты должен узнать их, чтобы разобраться, кто друзья народа и кто его враги.

Нередко Кодряну уходил из дому. Сережа не мог догадаться, что его учитель сидит в доме у Иона Костакэ.

— Что русский, что молдавский помещик — все одним миром мазаны, — говорил он. — Им бы выжать из мужика все соки. Ты про гайдуков слышал?

— Слышал. Угоняют их жандармы в Сибирь, на каторгу. Пропадут они там, — тяжело вздыхал Костакэ.

— Другие будут, — уверял Кодряну. — Не надо унывать…

Почти ежедневно Кодряну с Сережей совершали прогулки. Как-то они добрели до большака, который вел на Сынжерею. Тощие, низкорослые лошаденки со впавшими боками медленно тянули по дороге длинный возок, называемый в Молдавии каруцей. На каруце, поджав под себя ноги, сидел бородатый крестьянин в поношенной фетровой шляпе с опущенными полями.

Навстречу ехала пароконная бричка, в которой сидел управляющий помещика Мими, обрусевший поляк Плахецкий, известный в округе своей жестокостью. Мими дорожил своим управляющим и платил ему большие деньги, опасаясь, как бы его не переманили соседи. Плахецкий не знал молдавского языка, но ругань он усвоил и поносил крестьян на каждом шагу.

Крестьянин помедлил свернуть на обочину, и бричка ударилась крылом о каруцу. Рассвирепевший управляющий соскочил с брички, набросился на крестьянина и стал его избивать. Стоявший поблизости Кодряну, недолго думая, ударил Плахецкого в бок кулаком с такой силой, что тот схватился руками за сердце.

— Больно? — спросил как ни в чем не бывало Кодряну.

Плахецкий с искаженным от злости лицом повернулся к Федору Ивановичу, но, увидев перед собой незнакомого студента с золотыми наплечниками, позабыл про боль и, сдерживая свое негодование, спросил:

— За что пан меня ударил?

— А за что вы побили его? — спросил Кодряну, кивнув в сторону крестьянина.

— Я управляющий пана Мими, а мужик есть быдло. — И повысил голос: — Я не позволю себя бить!

— А я не позволяю его бить, — хладнокровно произнес Кодряну. — Он вас не обидел, а издеваться над человеком нельзя.

Сереже понравилась невозмутимость учителя.

— Пусть извинится перед крестьянином, — подсказал он Кодряну.

— Ему от этого легче не станет, — ответил Федор Иванович. — Пусть лучше этот тип убирается подобру-поздорову, пока я ему не дал тумака в другой бок.

Сережа невольно засмеялся, и это разозлило Плахецкого.

— Я буду жаловаться пану Мими.

— Пожалуйста!

— В полицию буду жаловаться, — угрожал Плахецкий.

— Не рекомендую, — посоветовал Кодряну. — Езжайте своей дорогой. — И, ударив себя рукой по лбу, словно он вспомнил что-то важное, добавил: — Кстати, с вами давно хочет познакомиться Котовский…

Неожиданно Плахецкий прыгнул, как акробат, в бричку и, выхватив из рук кучера вожжи, стал неистово хлестать лошадей, которые и без того неслись галопом в сторону Сынжереи.

Дома Сережа ни словом не обмолвился о встрече Кодряну с Плахецким, но начал смотреть на своего учителя с затаенным восторгом.

До Георгия Ивановича весть о стычке Кодряну с Плахецким все-таки дошла, но так как он ненавидел Мими и его заносчивого управляющего, то не придал этой истории никакого значения. Георгий Иванович и Елена Степановна были довольны Кодряну. Сережа успевал в занятиях, речь его с каждым днем становилась разумнее, сам он стал сосредоточенным, правда, иногда чрезмерно задумчивым. Он постоянно жаловался на отсутствие книг — в библиотеке отца, кроме сельскохозяйственных календарей и книг по охоте, ничего не было.

4

За стол семья Лазо рассаживалась в строго установленном порядке. Каждый знал свое место, и никаких отклонений от правил Георгий Иванович не допускал. Первую тарелку Елена Степановна подавала мужу, вторую гостю, если он был, потом детям по старшинству, а в последнюю очередь себе и Федору Ивановичу.

Случилось, что Боря, отличавшийся упрямством, закапризничал и недовольно зашипел:

— Почему Сереже каждый день дают первому?

— Этот порядок заведен мною, — сказал отец тоном, не допускающим возражений, — и никогда не будет нарушен.

Боря надулся, бросил ложку и расплакался. Сережа, пожалев братишку, пододвинул ему свою тарелку, но этот самовольный поступок вызвал у отца гнев.

— Кто тебе позволил?! — закричал он, срывая с себя салфетку. Глаза у Георгия Ивановича зло забегали, дрожащие руки выронили ложку, — она упала в суп, и на скатерти появились жирные пятна.

— Не сердись, папа, — с наивной простотой сказал Сережа.

Георгий Иванович еще больше рассвирепел и ударил Сережу. Мальчик стукнулся подбородком о стол и сильно прикусил губу. Елена Степановна вскрикнула:

— Не смей трогать детей!

Взбешенный Георгий Иванович убежал в свой кабинет. За столом наступила тишина, все чувствовали себя подавленными. Сережа, зажав губу, облизывал с нее кровь. Ему было неловко перед учителем за поведение отца. После обеда Сережа просидел до позднего вечера в комнатке у Федора Ивановича, прося не придавать значения этому случаю.

Федор Иванович, привязавшийся к Сереже, сожалел, что семейные неурядицы и деспотизм отца калечат мальчиков. Он готов был покинуть дом Лазо, тем более что пошел уже второй год его пребывания на хуторе, но не хотелось расставаться с Сережей.