Командующий фронтом - [148]

— Час от часу не легче, — тяжело вздохнул Извольский.

— Вы не правы, Леонид Ильич, это вам не легко, а рабочим, крестьянам и интеллигенции Приморья даже радостно, но они боятся улыбаться в присутствии контрразведчиков.

— У меня к вам встречный вопрос, Сергей Георгиевич, — перебил подполковник. — Правда ли то, что вы бывший офицер царской армии?

— Какой же в этом грех?! Я окончил Алексеевское училище ускоренным выпуском и был назначен командиром взвода в пятнадцатый стрелковый запасный полк, квартировавший в Красноярске.

— Кто ваши родители?

— Я сын бессарабского мелкопоместного дворянина. Но какое это имеет значение? Честно служить народу, партии большевиков можно независимо от звания. Скажите правду, вы любите Россию?

— Очень!

— Знаете, — сказал Лазо, прищурив глаза, — русские чиновники и помещики тоже любили ее. И я люблю. Но какую Россию вы любите?

— Ту, которую я знал до войны, с детства.

— Тогда я с вами не согласен, Леонид Ильич. Кого вы любили? Купцов-толстосумов? Им вы нужны как покорный слуга. Чем больше вы им прислуживаете, тем больше они из вас выжимают.

Подполковник задумался. Он вовсе не был подготовлен к такому разговору. Лазо не выпытывал никаких секретных сведений, не предлагал вступить в тайную организацию. Он и сам не раз задумывался над «проклятыми» вопросами, но где ему, штабисту, было беседовать на такие темы с офицерами? Вот почему беседа с Лазо все больше заинтересовывала его.

— По-вашему выходит, что всю русскую интеллигенцию эксплуатировали? — спросил он, недоумевая.

— Да, ведь она развивалась в зверских условиях.

— С этим еще можно согласиться, — признался Извольский.

— Разве вы не согласитесь и с тем, что власть Романовых угнетала свою интеллигенцию более грубо и жестоко, чем европейская буржуазия?

Чем оживленнее говорил Лазо, тем мрачнее становился Извольский, чувствуя превосходство человека, которого белогвардейские газеты называли не иначе как «красный бандит» и «изверг». Закрыв лицо руками, он погрузился в раздумье.

— Что ж вы молчите? — спросил Лазо. — Какую Россию вы любите? Ту, которую проклинал Кондратий Рылеев за то, что она, гремя цепями, молилась за царя?

Извольский оторвал руки и тихо ответил:

— Нет!

— Может быть, ту, которую интервенты обещают Семенову, Розанову и Калмыкову?

— Тоже нет!

— Какую же?

— Я не знаю, но вы растравили мое сердце. Хочется по-настоящему работать для России.

— Кто же вам не дает? Я вот вспоминаю сейчас генерала Таубе… — сказал Лазо.

— Александра Александровича?

— Да! Он был у нас начальником штаба в Иркутске. Какой благородный и честный человек! А негодяй Гайда погубил его в тюрьме.

— Таубе погиб? — вскрикнул Извольский.

— Да, его сгноили в тюрьме за то, что он, любя Россию, служил верой и правдой большевикам. А разве вы его знали?

— Это мой родственник, — произнес Извольский.

— Можете им гордиться, Леонид Ильич. Это был настоящий русский патриот. Как же вы можете работать с пьяницей Розановым, продающим свое отечество иностранцам?

Извольский порывисто встал.

— Мне пора! — сказал он.

— Не смею вас задерживать. Подумайте над моим предложением.

— Постараюсь!

— Благодарю! А теперь, Леонид Ильич, вас отвезут обратно тем же путем к «Версалю» и, уж простите, опять завяжут глаза.

По неуловимому для Извольского сигналу в кабинет вошел Румянцев и произнес:

— Прошу вас, подполковник, автомобиль подан!

Партизанский отряд Ивана Шевчука вышел из тайги и направился к Красной Речке, что невдалеке от Хабаровска. С отрядом шел Павел Постышев. Веселого мало: атаман Семенов лютует в Забайкалье, головорез Калмыков еще не добит, по всему Приамурью японцы.

Посланная разведка в Хабаровск возвратилась с радостной вестью. В городе, правда, японцы, но они красных не трогают. Из Владивостока получен приказ Лазо — преследовать атамана Калмыкова, отступающего вдоль реки Уссури.

В отряде зашевелились. Таежная жизнь приелась до тошноты.

Началась погоня. Калмыковские части, разбросанные мелкими отрядами, не ожидали удара в спину и стали сдаваться, но самого Калмыкова никак не удавалось поймать. Сдавшихся выстроили в один ряд, а уссурийские казаки, обходя, присматривались ко всем. Калмыкова среди них не было.

Отрываться далеко от Хабаровска партизаны не хотели и повернули к городу.

— Понимаешь, какое дело, — оправдывался Шевчук перед Постышевым. — В городе ревком, рабочая власть, надо ей подсобить.

— Но там и японская дивизия, — напомнил ему Постышев.

— Ну и что! Як сбуцнемся, то от них останутся рожки да ножки. Опять же к городу идут отряды Бойко-Павлова и Кочнева. Як сгрудимся — японцам нас не взять.

— Может, все же лучше идти на Владивосток? В дороге будем бить калмыковцев да и Лазо поможет.

— Там, правда, тоже много дряни, но идти далеко, а до Хабаровска рукой подать. В отряде много городских, тянет их посмотреть на жинок и деточек.

Постышев сдался.

Отряд вошел в город. Впереди несли знамя. За знаменосцем верхом на добротном коне Иван Шевчук. Через плечо красная лента. Сам молодой, румяный, кудлатый. В правой руке папаха. Бойцы шли сомкнутым строем, строго печатая шаг.

— Если хоть один собьется, — предупредил Шевчук, — выгоню из отряда. Если встретится жинка — отдать честь и топать дальше. Вечером дадим отпуска на побывку. Пусть видят советские люди, пусть видят японцы, кто такие партизаны.