Командующий фронтом - [141]

Лицо Лазо расплылось в улыбке.

— Ниночка, честное слово, вы чудесный человек. Я не собираюсь вас обманывать. Не сестра мне Оленька, а жена и самый близкий друг. Но не в этом дело. Видите ли, я не Толя Козленко, я совсем другой, и если контрразведчики поймали бы меня здесь и опознали, то жестоко расправились бы и с вами.

— Не говорите мне, кто вы, все равно я вас не выдам. Вы для меня по-прежнему Толя, милый, славный Толя, а моя комната — ваше убежище.

— На сегодняшнюю ночь? — спросил Сергей.

— На каждую ночь, на любой день, — ответила Пригожина.

Лазо дважды прошелся мимо домика дяди Мити, не заметив ничего подозрительного. Он собрался уже постучать в дверь, как из дома выбежала девочка.

— Ты не дочка Меркулова? — спросил Лазо.

— Я!

— А папа где?

— На работе, — ответила девочка.

— Сбегай к папе и скажи ему, что пришел дядя Толя, но только быстро.

Девочка послушно побежала в мастерские. Вскоре она возвратилась и сказала:

— Папа сказал, что придет через час.

Лазо вошел в дом. Знакомая комната. Здесь он впервые встретился с подпольщиками, здесь, после невыносимого одиночества, он снова оказался среди единомышленников.

В комнате у Меркулова все было опрятно, но бедно, начиная с марлевых занавесок и кончая пожелтевшими от времени обоями. Николай Онуфриевич едва сводил концы с концами. Он мог бы, как другие, подыскать себе на досуге заработок, но тогда надо было бы отказаться от партийной работы, а для дяди Мити партия стояла выше всего.

Николай Онуфриевич пришел, взглянул на Лазо и с сожалением сказал:

— От вас половина осталась. Жена и та не узнала бы.

— Мы с ней уже виделись.

— Да ну?!

— Я приходил к ней в деревню.

Меркулов вышел на кухню умыться. Старшая дочка, сливавшая ему воду, спросила:

— На двоих давать обед?

— Да он один за двоих съест, — шутливо ответил дядя Митя, зная, что Лазо слышит их разговор.

Дождавшись возвращения Меркулова в комнату, он подтвердил:

— Ведь вы, пожалуй, правы. Не откажусь пообедать с вами.

За едой Меркулов рассказал о выступлении Гайды, о недовольстве среди рабочих и даже служащих розановской властью.

— А костюмчик вам придется сменить, Анатолий Николаевич, — сказал он в заключение.

— Анатолий Анатольевич, — поправил его Лазо.

— Это отчество забудьте. Отсюда вы уйдете с паспортом на имя Анатолия Николаевича Гурана, грузчика Первореченской мельницы, и в костюме, который я припас. Неподалеку отсюда для вас сняли каморку, в ней печурка, чайник, кружка, в общем, имущество грузчика. Спать будете на полу, тюфяк там тоже есть.

— Когда я повидаю членов комитета? — спросил Лазо.

— Сегодня вечером у меня, но если хотите, то провожу вас сейчас к Всеволоду Сибирцеву. Времени у меня в обрез, надо спешить в мастерские.

Всеволод Сибирцев и Сергей Лазо сожалели, что в Петербурге им не пришлось познакомиться.

— Лучше поздно, чем никогда, — сказал Сибирцев. — Зато теперь нас водой не разольешь.

Сибирцев был похож на типичного студента-революционера: всегда в косоворотке и студенческой фуражке. Ему мешала близорукость, и он носил пенсне. Когда протирал стекла, то опускал глаза. Черты лица были удивительно правильные, выражение лица задумчивое. Впрочем, эта задумчивость возникла еще в юношеские годы, как и у брата Игоря, унаследовавшего эту черту от матери Антонины Владимировны. Мать любила своих сыновей, воспитывая их в революционном духе, звала к борьбе с царским режимом.

— Без знаний вы не сумеете завоевать сердец тех, кого следует направить по революционному пути, — говорила она. — Не бойтесь жандармов, но будьте осмотрительны. Я хочу, чтобы вы выросли борцами за народное дело!

Всеволод Сибирцев обрадовался приходу Лазо. Он относился к нему с подчеркнутым уважением, ценя в нем военные и организаторские способности, возлагал на него большие надежды и не сомневался, что Лазо бесспорно выполнит любое задание партии. Казалось, Лазо родился для революционной работы, но в условиях подполья тяготился конспирацией и своим нелегальным положением.

— Если хочешь, поговорим о всякой всячине, а уж потом о деле, — предложил Сибирцев, неожиданно обратившись на «ты» к Лазо.

— Не лучше ли о деле, а уж потом о всякой всячине?

— Ко мне должен прийти товарищ, приехавший из Москвы с директивой ЦК, и наша беседа будет происходить в твоем присутствии.

Лазо сразу преобразился.

— Далека Москва, а помнит о нас.

— Ты что-нибудь слышал о Кодряну? — спросил Сибирцев.

— Ни-че-го…

— А мне довелось.

— Значит, жив Федор Иванович! Где же он сейчас, мой дорогой?

Сибирцев снял пенсне, стал протирать стекла носовым платком, глядя близорукими глазами на Лазо.

— Этим летом, — сказал он глухим голосом, — когда ты находился в тайге, гарнизоны двух фортов Кронштадта Красная горка и Серая лошадь подняли мятеж. Нити мятежа вели к штабу фронта, мятежниками командовали бывшие офицеры, они же их подстрекали. Но Петроград, как понимаешь, не Владивосток, и мятеж был подавлен. Не обошлось, конечно, без жертв. И в этом бою погиб Федя Кодряну.

Лазо отвернулся. По его вздрогнувшим плечам Сибирцев понял, что с командующим. «Когда у человека личное горе, то самое лучшее — выплакать его, — подумал он, — легче станет на душе».