Командировка - [49]

Горько, темно, стыло будет ему на кладбище среди дорогих могил, которые навеки скрыли и шуршание платьев, и блеск свечей, и бренчание старенького фортепьяно, и все–все робкие порывы безгрешных женских душ, так долго плутавших среди непонятного им шума и страданий…

Все это, по частям, урывками рассказала мне его дочь в период нашего скоротечного романа.

Мое увлечение Перегудовым, прямо–таки ослепление его личностью, длилось около года. Ну, начать с того, что он мне помог. Самым обыкновенным образом предложил хорошую, интересную работу. А разве этого мало? Во всяком случае, для меня. Я понимаю, опытный руководитель старается окружить себя не просто талантливыми людьми, но и единомышленниками. Но я–то с какой стороны ему мог пригодиться? Таланта, в том смысле, о котором идет речь, когда приглашают на научную работу, у меня не было, а что касается единомыслия — о, тут вообще темный лес.

Единомышленник не значит человек мыслящий с нами одинаково, а скорее мыслящий в устраивающем нас направлении. Какое у меня могло быть тогда направление? А у Перегудова направление мыслей было отточенным, как бритва. Он хотел перешагнуть все возможные горизонты в той области, где работал. Он хотел создать приборы выше уровня мировых стандартов. Его направление вполне укладывалось в форму протокола.

Помню, как вскоре после прихода в НИИ я принес ему верстку своей статьи в одном научном журнале. Статейка так себе, но я был ею доволен, для меня это было какое–никакое, а достижение. Статья доказывала мою усидчивость и знание предмета. Перегудов с кислым видом за три минуты пробежал глазами листки.

— Мокрая тряпка! — сказал он. — Если воду выжать, останется сухая тряпка. Несолидно как–то.

— Что же теперь делать? — спросил я без всякой обиды.

— Что делать? — он посмотрел на меня с удивлением, а потом взял и порвал статью на мелкие клочки и стал с любопытством ждать, как я отреагирую.

Я никак не отреагировал, потому что оригинал–то был в редакции.

— Пускать мыльные пузыри — это детское занятие, — изрек он, — но если часто это делать, можно привыкнуть. Такие бывают красивые пузыри, разноцветные. Не привыкайте, голубчик.

Я поблагодарил за предостережение и откланялся.

Статью опубликовали, и она прошла, как сонмы других подобных статей, незаметно и скромно, принеся кое–какие дивиденды лишь автору. Естественно, что после этого случая я поднял в библиотеке статьи самого Владлена Осиповича. Никаких особых откровений в них не обнаружил. Пожалуй, из общей массы они выделялись высокомерно–нападательным стилем, неуместным, на мой взгляд, в научных публикациях.

Вот оно! Перегудов в собственных исследованиях был безукоризненно точен, безумно кропотлив и неуязвим в доказательствах, но самобытности, дерзких взлетов мысли в его работах не было и помину. Зато от своих сотрудников, помощников и учеников он требовал именно масштаба и блеска озарения, говорил о научных открытиях так, как будто это были детали на конвейере.

«Ошибайтесь, ребятки, — учил он, — но ошибайтесь красиво и грамотно!» Перегудов сумел создать в институте атмосферу, в которой трудно было дышать посредственности. Тех, кто не выдерживал бешеного напряжения, он безжалостно изгонял. Директор, Петр Ипполитович Никитский, и тот не пытался вмешиваться в дела своего зама по науке. Один Перегудов держал в руках все нити институтских разработок, и в его власти было одну ниточку дернуть посильнее, а другую вовсе оборвать. Пока институт по всем выходным данным держался ровно, пока плановая отчетность выглядела как расписание занятий в дневнике отличника — диктат Перегудова устраивал директора.

И вот прибор не пошел. Ответственнейшее задание. Изобретение, которое с надеждой ждут больные люди…

У Владлена Осиповича редкостная память, причем не выборочная, всеохватывающая. Лица, события, разговоры и прочее откладываются в его мозгу на какую–то бесконечную перфоленту. Он помнит все мало–мальски заметные статьи, которые штудировал еще в молодости, со всеми их выводами и формулами. Он неисчерпаемый источник самых разнообразных сведений, и его данные не стоит труда перепроверять.

Если бы подсчитать все время, которое сэкономила его чудовищная память нашему коллективу, да если бы перевести это время в рубли — получилась бы кругленькая сумма. «Помнишь, Витя, как ты пришел к нам в дом первый раз в этом своем жутком сером галстуке в горошек? Ты его больше не носишь?» «Нет». — «А рубашку в голубую полоску?» — «Истлела, Владлен Осипович».

Я увлекся Перегудовым, как явлением природы. Я хотел его понять. Было что–то такое в прозрачности его взгляда, что мешало к нему приблизиться. Движения осторожные, вкрадчивые, почти рысьи. Полное совпадение мимики лица, и звучных модуляций голоса. Впечатление такое, что он каждое мгновение готовится к небольшому прыжку, но не прыгает. Напрягает мышцы, но не расслабляется.

В институте большинство относилось к Перегудову с почтением и опаской. Даже молодежь, по природе своей оппозиционно настроенная к авторитетам, на него не тявкала, шуточки, отпускаемые в его адрес, были беззлобны и с оттенком желания понравиться.