Командировка - [23]

— Бракованный поставляете нам комплект, — повторил я с большой готовностью. — Хуже некуда.

— Вы можете это доказать?

— Смогу, если вы мне пособите, Елизавета Марковна. А без вашей помощи вряд ли. У меня не семь пядей во лбу. Мои товарищи не смогли доказать, и я не смогу. Но ведь это ничего не значит. Обмануть можно даже Перегудова Владлена Осиповича — а это, замечу в скобках, замечательный в своем роде специалист, — государство нельзя водить за нос… Вы почему не кушаете, Шура? Такой вкусный супец…

За столом воцарилось гнетущее оцепенение, молчание нарушало только мое смачное интеллигентное прихлебывание.

— Вы отдаете себе отчет? — спросила Елизавета Марковна, необычно понизив голос.

— Отдаю, — сказал я. — Вполне.

Застать врасплох Елизавету Марковну было так же трудно, как поймать на голый крючок столетнего пескаря. Дело не в том, что крючок голый, а дело в том, что старый пескарь частенько страдает отсутствием аппетита.

— Вы странный товарищ, — сказала наконец Шацкая, приступая к трапезе. Я, кажется, должна бы наговорить вам резкостей и пойти нажаловаться, но мне почему–то не хочется это делать. Вам поручили невыполнимую задачу, в общем–то, поставили под удар, но вы решили доказать, какой вы прекрасный работник. Так? И вы бросаете обвинения, за которые можно привлечь к ответственности в официальном порядке. Но я понимаю мотивы, которые вами движут… Давайте забудем этот разговор, пообедаем и разойдемся с миром. К сожалению, после того, что вы сказали, я не смогу поддерживать с вами доверительных отношений.

— Вы же знаете, что я прав.

Елизавета Марковна спокойно положила ложку, мило улыбнулась Шурочке, кивнула кому–то вдаль, не говоря ни слова, встала и поплыла меж столов. Чудно двигалась ее плоская синяя фигура, огибая острые углы. Наивная угловатость задержавшегося в своем развитии подростка, изящная головка на высокой шее, кланяющаяся вперед при каждом шаге, — это было по–своему красиво, но оставляло привкус горечи.

— Виктор Андреевич, а вы не псих? — беспомощно спросила Шура. — Вам не кажется?

— К сожалению, нет, милая девушка. Я очень уравновешенный человек. И очень несчастный.

— Почему же несчастный?

— Тот, кто ищет правду, всегда несчастен, независимо от того, найдет он ее или нет.

Шура сказала без прежнего отчуждения:

— Наверное, все–таки вы псих. Я даже представить не могла, чтобы кто–нибудь так вел себя с Елизаветой Марковной. Это ужасно! Она никогда вам не простит.

— Ничего. Я переживу.

Мы в молчании дообедали, я испытывал все большую благодарность к Шурочке за то, что она не ушла, сидит, ест и изредка посылает мне вежливые взгляды, в которых уже не серела вражда; за то, что она в недоумении, и за то, как она по–детски причмокивает, обсасывая косточки слив.

Я был благодарен ей за то, что она вне подозрений.

— Куда теперь? — вздохнула Шура, допив компот.

— На сегодня достаточно. Поедем купаться?

— Нет, — ответила Шура с ноткой сомнения, за которую я ей остался благодарен еще сто тысяч раз.

— Ну ладно, тогда в другой раз. Скажите, Шура, Шутов — холостяк?

— Опять вы начинаете…

— Да нет, это я по делу.

Она предупредила, округлив глаза:

— Вы с ним не связывайтесь лучше, Виктор Андреевич. Вот он уж точно псих.

— Все учтено могучим ураганом, — сказал я. — Против лома нет приема.

Шура нехотя улыбнулась, поддержав немудреную шуточку, и это было нашим прощанием на сегодняшний день. Дорогу к проходной я отыскал самостоятельно…

Я хочу быть понят тобой, Наташа, да и собой тоже.

В молодости я часто смеялся без причин, а потом это куда–то ушло. Смех, спасительный, как антибиотики, возникал во мне все реже, все осторожнее. И может быть, из всех жизненных потерь я больнее всего ощущал смеховую атрофию, неспособность к безудержному, всепоглощающему веселью.

Какая–то бесценная часть сознания перегорела и повисла во мне, как сожженные электрические провода.

Как мы смеялись в молодости с милыми моими друзьями, как утопали в чудовищном смехе, погружались в него с макушкой, чуть не погибали в нем, на поверхность вылезали обессиленные и скрюченные, но счастливые до изумления. Шмели смеха просверливали во всех нас сквозные дырки, через которые проникал в души упоительный ветер свободы, гулял и распахивал, как форточки, каждую клетку. Всякий день гудел вокруг нас праздничными колоколами, не давал передышки, обещал новые и новые удачи и откровения.

Теперь постаревшие друзья мои, спутники тех лет, тоже реже смеются, да и встречаемся мы редко, всякий точно боится увидеть в другом непоправимые возрастные перемены. А встречаясь, разговаривая, бодрясь, мы пыжимся изо всех сил, чтобы доказать друг другу, что ничего не случилось, все по–прежнему дивно, мы — молоды, удачливы, и мир — прекрасен, переливается буйной акварелью единственно для нашей радости.

Смех — привилегия молодости, как поэзия.

Я знаю, какая губительная сила побеждает в нас счастливую способность воспринимать жизненные неурядицы юмористически. Эта сила — страх. Страх, который делится на огромное число разноликих страхов, они чем дальше, тем крепче секут по нашим сухожилиям, вяжут в морские узлы наши нервы. Страх болезни, страх потери, страх унижения, страх перед неизвестностью, страх ошибок и самый сильный и неизбежный — страх смерти. Он потому самый сильный, что единственно оправданный и необманный, и долгий во времени, и реальный настолько, что его нельзя до конца одолеть никакими философскими построениями. Он уходит и возвращается, затихает на какой–то срок, будто навсегда, и снова щурится из недр естества такой желтой и томительной гримасой, что не лютее покажется и сама неизбежная криворукая гостья смерть.