Командир штрафной роты - [14]

— Достаточно случайно зацепить крючок — и сразу выстрел, — махал перед моими глазами пальцем старший сержант Шишкин. — В первом батальоне в прошлом месяце такой же раздолбай дружка наповал уделал. Только мозги посыпались. Даже если себе руку или ногу прострелишь, как минимум в штрафную роту угодишь. Самострел!

Абдулов, в свою очередь, рассказал пару подобных историй и назвал меня раззявой.

— Я думал, ты серьезный парень, комсомолец, а ты!

Он безнадежно махнул рукой. Не оставил мою промашку без внимания и кривой Семен. Тот заставил проверить запалы у гранат. Федя Малов меня успокаивал, но настроение было крепко испорчено. Капитан Черкасов, такой видный офицер, с орденом Красной Звезды, а ругается как сапожник.

Но все быстро меняется. Вскоре все забыли про мое злосчастное упущение, а я, заметив капитана, старался отвернуться. Мог бы и по-человечески сделать внушение, без оскорблений. Сапожник! Как мало тогда я знал, что такое война.

Летний день тянулся бесконечно долго. Я уже хорошо представлял наши позиции, и они казались мне слабыми. Немец наверху — из траншеи не высунешься. Штаб и тылы полка располагались в раскидистой степной балке, в километре за нашими спинами. Из этого километра половину расстояния представляла выгоревшая за лето степь, испещренная воронками разного размера. Меня поразило обилие куч человеческих экскрементов, буквально за линией траншеи. Здесь же, как на свалке, валялись пустые консервные банки, какое-то спекшееся тряпье. Федя Малов поймал мой взгляд:

— Свинство какое-то.

А я почувствовал резь в животе. Только куда идти? Семен, мой сосед по траншее, подбодрил меня:

— Плохо воняет? А ты вылезь, если приспичит. Если за десять секунд управишься, может, и выживешь.

Я решил терпеть и подумал, какой дурак загнал нас в эту низину, которую наверняка заливает во время дождей. Нет бы зацепились за ту гряду, шагах в пятистах позади, если высоту взять не осилили. Справа от нас тянулся сверху вниз глубокий, поросший терновником овраг. Он шел от немцев и, говорят, был сплошь заминирован. За оврагом держала позицию уже другая дивизия.

Через час терпеть стало невмоготу, и Семен посоветовал:

— Иди, сходи вон в тот окоп. Сделаешь дело, и лопаткой за бруствер выбросишь.

Я послушался его совета, и через четверть часа вернулся довольный. Моему примеру последовал и Федя Малой. Семен удовлетворенно кивнул и сказал, что стариков надо слушаться.

— А сколько же тебе лет? — спросил я.

— Когда война началась, двадцать четыре исполнилось. В августе призвали. Вот уже три года. А на войне год за три идет. Выходит, тридцать в сентябре стукнет.

Семен и правда выглядел старше своих двадцати семи лет. Лицо морщинистое, проплешина на макушке. Худой, с тонкими руками. Рассказал, что родом из Куйбышевской области, имеет сына и дочку. Был четыре раза ранен. Один раз тяжело, в живот, пролежал всю прошлую зиму в госпитале. Хотели списать, а потом явилась комиссия сверху и всех выздоравливающих — хромых и кривых — зачислила в симулянты.

— Всех на фронт отправили, кроме безногих да безруких. Даже одного свихнувшегося, — со злым смешком отозвался Семен. — Вот он им навоюет!

На гимнастерке Семена были четыре ленточки за ранения и ни одной медали. Рассказал, что убил шесть немцев, а в роте остался единственным, кто воюет с сорок первого года. Ну, еще тыловиков да обозников, может, трое-четверо в полку осталось. После операции на кишках ест жидкое, черный хлеб понемногу. Очень помогает водка, но сейчас ее не выдают. И села поблизости нет, чтобы на чего-нибудь обменять.

— Менять-то на что будешь? — спросил Федя. — На дырявые портянки?

— А это не видел?

Семен приподнял один и второй рукав гимнастерки. На запястьях левой и правой руки поблескивали трофейные немецкие часы. Часов у меня отродясь не водилось. У нас в деревне председатель колхоза да директор школы часы имели. Карманные.

— Подарил бы, — вырвалось у меня.

— Может, и подарю, — ответил Семен. — Посмотрю, что ты из себя представляешь.

Между тем мой первый день на передовой подходил к концу. Уже темнело. Очень хотелось есть, но ужин ожидался не раньше десяти часов. По светлому к нам старшина и тыловики не рискуют пробираться. Меня снова поставили на пост.

— Ночью Першанина и Малова не ставь, — слышал я разговор взводного Абдулова. — Заснут к едреной матери или пальнут с перепугу в кого-нибудь.

Мне стало обидно. Я честно отстоял два часа, всматриваясь в сгущавшуюся темноту. А ужина мы так и не дождались. Оказалось, что тыловики, тащившие нам термосы с кашей и хлебом, попали под минометный обстрел. Кого-то убили, кого-то ранили. Несколько человек пошли вытаскивать пострадавших, а меня оставили в траншее. Стой и смотри! Лег спать уже поздно на голодный желудок, да и пить хотелось невыносимо. Но заснул быстро.

Так закончились мои первые сутки на передовой. И мины стороной пролетели, и капитан Черкасов отматерил за ротозейство, и без ужина все остались. Зато живой!

Последующие дни сталкивали меня с разными, но, как правило, страшными сторонами войны. Я увидел первых погибших у меня на глазах людей. Ребят из нашего взвода. Во время одного из минометных обстрелов, которыми нас потчевали регулярно, восьмидесятимиллиметровая мина влетела в пулеметный окоп. Мы прибежали туда минут через пять, когда огонь начал стихать. Первый номер «максима», сержант лет тридцати, был разорван буквально на куски. Обе ноги срезало по колено, одна рука изжевана, смята. Гимнастерка и живот под ней были разорваны. Внутренности лежали на коленях и страшными скользкими обрубками висели на бруствере. Второму номеру досталось немногим меньше. Он еще дышал, но весь изрешеченный осколками, тоже с исковерканными ногами, умер, когда мы начали его бинтовать.