Колючая роза - [2]

Многие очерки Николая Хайтова я назвал бы скорее этюдами. Ведь никто же музыкальный этюд или живописный этюд не считает музыкой и живописью второго сорта, нет ведь понятия очерковой музыки и очерковой живописи. Достаточно прочитать такие этюды Хайтова, как «Родопская кошма», «Палочник», «Прощай, чечевица», «Чудо», чтобы понять, что мы хотели сказать.

Если говорить о публицистике в ее чистом виде, то надо назвать прежде других две большие работы Николая Хайтова, они суть: «Волшебное зеркало». — о сохранении чистоты родного языка и «Колючая роза» — о сложнейших взаимоотношениях человека и среды его обитания, окружающей среды, природы, Земли как планеты.

Конечно, об этом написаны сотни книг. Взять хотя бы книгу француза Дорста «До того как умрет природа» или нашего Владимира Чивилихина «Земля в беде». В этом смысле «Колючая роза» — не изобретение пороха. Но она сама — порох. Она оснащена таким количеством своих наблюдений и фактов, эти наблюдения и факты приведены в такую последовательность и стройность, все это умножено на такой публицистический темперамент, что в целом «Колючая роза» производит неотразимое впечатление. Кроме того, сколько бы об этом и как бы хорошо об этом ни было написано, лишнего не будет никогда.

Ведь земля и правда — в беде.

Читающие на русском языке не впервые встретятся с Николаем Хайтовым. Отдельные его рассказы публиковались в журнале «Иностранная литература», книга «Дикие рассказы» была издана в 1970 году издательством «Прогресс».

Новая встреча с замечательным болгарским писателем Николаем Хайтовым, издающимся теперь более широко и полно, принесет читателям новую радость.

Вл. Солоухин

ОДОЛЕЛ СЕБЯ ЧЕЛОВЕК Рассказы

ВРЕМЕНА МОЛОДЕЦКИЕ

В те давние-то годы был я парень удалец, буйная головушка. Ростом невысок, зато крепенек. За спиною ружье торчит, за поясом нож к ножу топырятся. Два ли, три ли — того не помню, а левольверт — вот тут, на боку. Слава про меня шла, что лихости мне не занимать, так что когда собирался кто невесту умыкать, ни к кому другому — ко мне шли. В ту пору девок в жены брали без обхаживаний да улещиваний — времена были молодецкие.

Был у меня тогда сосед один, приглядел он себе в Настане девушку и как-то раз зазывает меня к себе.

— Сколько, — говорит, — возьмешь, чтоб выкрасть ее и свадьбу мне с ней сыграть?

— По сотне, — говорю, — мне и двум сподручникам, сверх того две сотни на пропой — всего, выходит, полтыщи, и можешь свадьбу играть.

На том и сладились. А через несколько дней отправились мы в Настан. Ну, а когда в селе четверо чужаков появились, ясное дело, сразу слух пошел. Упредили девку: так, мол, и так, умыкать тебя будут! Она из дому носу и не кажет. А братец ее ружье зарядил. «Пущай, говорит, только сунутся, живо им башки продырявлю!»

Ну ладно, ждем день, ждем два — девки все не видать. На третий день — дружок у меня в Настане был, Шукри звали — прибегает ко мне Шукри этот и говорит:

— Пошли они в Блатниште поле пахать. Туда идите!

— А девка?

— И девка, — говорит, — там.

Куда уж лучше! В чистом поле за нее и вступиться некому. Братец у нее, правда, крепкий орешек, но он один, а нас четверо.

Захватили мы с собой винца, ракии и зашагали к Блатниште. Где прямиком шли, где в обход и притаились под высоченными елями возле родничка. Сидим, ждем. Поле рядом, нам видать, как они там пашут — девка и брат ее.

— Давайте, — говорю, — хлебнем ракии, а в обед девка придет сюда волов поить, тут-то мы ее и сграбастаем.

Я, значит, так располагаю, да вышло не по-моему. Приметил нас пастушок один, залез на сосну и давай оттуда кричать что есть мочи:

— Э-э-эй! Шебан-ага! (Брата ее тоже, как и меня, Шебаном звали). В овраге люди чужие хоронятся, сестру твою умыкнуть хотят! Чужие лю-у-ди-и!

Говорю я своим:

— Плохо наше дело! Пойдем в открытую!

Брат ее, как увидел нас, топор — в руки, сестру собой загородил и кричит:

— Ворочайтесь назад, откуда пришли, не то худо будет! И ну пулять в нас камнями, чтобы ближе не подходили. Он пуляет, а мы знай себе идем, и я кричу на ходу:

— Эй, тезка, зря стараешься, все равно по-нашему выйдет. А насчет того, что худо будет, так еще посмотрим кому, нам или вам! Брось, — говорю, — топор и проваливай, а сестру твою мы не в плохое место отведем, в город, — говорю, — отведем ее!

— Назад! — не унимается он. — Не то башки прошибу!

У сподручников моих поджилки трясутся, а мне нипочем, иду и иду. Одна рука — на рукояти ножа, другая — на левольверте.

— Ежели башки прошибать, сучий сын, так давай прошибать!

И — на него, а он — на меня, да с топором, и разрубил бы, как пить дать, не отскочи я в сторону, так что топор только по руке моей проехался, вот тут, пониже локтя. Рассек рукав и в мясо врезался. Рука у меня враз ослабла — на счастье, левая. Крепкий я в ту пору был, здоровущий, никому спуску не давал. Схватил его здоровой рукой за шкирку, повалил на землю, коленом прижал, дотянулся до какой-то дубины, саданул ему по башке, и содрал кожу от макушки до лба. Потом размотал на нем пояс, и прикрутили мы пария к сосне, крепко-накрепко прикрутили, чтоб не трепыхался. Рану тоже тем же поясом перевязали — навертели, ровно чалму. И тут только спохватились: сестры-то его нету, ищи-свищи. Пока мы с ним возились, удрала девка, и след простыл. Как быть? Говорю жениху: