Колымская повесть - [17]

Куда девался дед Горпани — никто не знает. Вечером пил со всеми брагу и обещал одному из бичей продать две соболиные шкурки, потом вдруг исчез. Наверное, пошел проверить настороженные на зайцев петли и остался ночевать в охотничьей избушке, которых здесь сколько угодно. Между делом кто-то из бичей поймал доверчиво подошедшего за щепоткой соли молодого оленя-мулхана и отрезал язык. Язык сварили и съели под брагу, но кто сделал это, не мог узнать даже вызванный по рации милиционер.

Главное, сторожка Горпани, в которой я собирался поселиться, оказалась занятой. К моему приходу здесь только закончили обыск. Прямо на пол вперемежку с сапогами, грязными портянками и заляпанными кровью мешками были свалены одеяла, матрацы и похожие на блины ватные подушки. Посередине сторожки стоял высокий худой мужчина и, словно кобзарь бандуру, прижимал к груди замороженную оленью ляжку. Вокруг него суетился другой — пониже и посправней, что-то ему доказывал и, похоже, пытался эту ляжку отобрать. Третий в грязной разорванной майке и спортивном трико с белыми лампасами, ступая облепленными кровью и оленьей шерстью сапогами прямо по одеялам, извлекал из-под них рюкзаки, вытряхивал и, по-видимому, ничего не находил. На столе у окна милиционер писал бумагу, рядом склонился усатый парень в одетом на голое тело пальто с шалевым воротником и, объясняясь, делал удивленное лицо и разводил руками. Еще кто-то спал в углу на голых досках, но там было сумеречно, и его лицо разглядеть невозможно.

Никто не обратил внимания ни на меня, ни на то, что через открытую дверь тянуло холодом. Лишь тот, что в углу завозился, устраиваясь поудобнее, и снова притих. Я чуть постоял у порога и, не решившись переступить его, покинул сторожу.

По другую сторону заполненного оленями кораля темнели палатки оленеводов. Я решил поискать деда Горпни у пастухов, но даже то, что произнес у входа в палатку по-эвенски: «Дорова, эрипчи дял! Идым!» Мол, здравствуйте, дорогие товарищи! Разрешите войти! Не помогло. Пожилая эвенка в очках и расшитом бисером малахае, выставив из палатки голову, так обложила меня по-русски, что я пришел в себя только далеко за коралем. То ли она приняла меня за кого-то из бичей, то ли после устроенного бичами шабаша здесь относятся без уважения ко всем пришлым.

Вот тогда-то я и решил обосноваться на берегу озера. Поставил шалашиком десяток собранных возле кораля жердей, укрыл сверху оленьими шкурами и развел у входа костер. Шкурами выстелил и пол своего пристанища, благо, целая куча их валяется возле склада прямо под открытым небом. Я даже привередничал, подбирая для постели только белые, словно какой-нибудь шаман или тундровый князек…

Говорят, спящему на белых шкурах духи приносят удачу. И хотя я еще только готовился спать на этих шкурах, удача явилась ко мне в виде маленького и шустрого, словно горностай, деда, неизвестно откуда вынырнувшего возле костра и полюбопытствовавшего, есть ли у меня водка? Был дед немного пьян, но, по всему видно, он и в трезвом виде такой же общительный. Одет он в расшитую разноцветным бисером кухлянку, кожаные штаны с очень узкими штанинами и опушенные оленьими лапками торбаса. На голове деда матрешкой повязана косынка в желтый горошек, отчего чистое без единого волоска лицо моего гостя казалось донельзя круглым и каким-то домашним.

Я сказал деду, что водки у меня нет, но сейчас сварятся пельмени. Если есть аппетит — может садиться со мною ужинать.

— Пельмени — это хорошо! — восторженно провозгласил дед. — Курорт ездил, каждый раз две миски кушал. Кусно!

Прежде чем сесть, он по-хозяйски поправил костер, подставил поближе к огню чайник и только потом опустился на краешек шкуры, ловко подвернув под себя ноги. Пельмени ел, аккуратно накалывая их кончиком ножа, затем выпил бульон и, повернувшись ко мне, спросил:

— Мозговать будешь?

Не знаю, что это такое «мозговать», но согласно киваю. Дед тут же исчезает в темноте и скоро появляется с охапкой длинных и тонких костей, по краям которых свисают лохмотья сухожилий. Держал он эти кости, словно дрова для костра, и, словно дрова, со звоном высыпал на пол. Затем критически осмотрел мой нож, которым только что накалывал пельмени, и достал из ножен свой. Этот не чета моему. При желании дедовым ножом можно колоть дрова или долбить лунки во льду. А дед между тем пристроил на непонятно откуда взявшийся камень — голыш самую длинную кость и принялся ее раскалывать.

Где-то я читал, что на стоянках первобытных людей часто встречаются расколотые вдоль кости. Кстати, среди них немало и человечьих. Мне думалось, для того, чтобы вот так расколоть кость, нужно какое-то особое приспособление. Оказывается, все гораздо проще. Немного постучал тыльной стороной ножа у одного края, затем у другого, стукнул посередке, и прочная с виду оленья кость лопнула по всей длине, словно надрезанное алмазом стекло.

Дед Кямиевча отложил нож, словно скорлупу с яйца, счистил костяные осколки, и наружу выглянула колбаска мозга. Белая, тугая и довольно аппетитная с виду. На вкус она оказалась похуже. Главное, совсем несоленая. Дед откусил большой кусок, словно это банан или какая-то пастила, пожевал и спросил: