Колыма ты моя, Колыма - [10]

По лимиту нам полагалось два письма в год. Но я отправлял письма через парикмахера Геннадия Доктермана, который передавал их вольным, приходившим к нему бриться и стричься. Так и не знаю — доходили ли они до Москвы или выбрасывались. А может быть и передавались «куму».

Шел к концу 1949 год. Лагерь пополнялся. С одним из этапов прибыл Борис Корнфельд, врач из Одессы. Ему тоже вручили чемоданчик с красным крестом и ходил он на работы с бригадами. С другим этапом из инвалидного лагеря в селе Спасском, прибыл еще один врач, Петров. Он тоже ходил на объекты в качестве санинструктора. По вечерам, когда бараки закрывались, зэки из Западной Украины начинали петь чудесные народные песни. Я глядел на эту молодежь — цвет нации. Многие из этих ребят воевали в УПА, одни у Бандеры, другие у Мельника. Украинские парни мне импонировали своей честностью, духовностью, прямолинейностью. Среди них было много и таких, которые не воевали, а просто помогали борьбе УПА.

Новостей мы не знали. Что делается в мире — неизвестно. Иногда доходило до нас что-то через громкоговоритель, висевший на столбе в поселке вольных. И то, когда колонна проходила мимо него и шла передача известий. Так мы случайно узнали о войне в Корее. Новый год мы встречали в бараках песнями:

Вы Новый год встречаете свободно,

У вас в сиянии тысяча огней,

И в этот день вы пьете, что угодно,

Но нам от этого, друзья, не веселей,

У нас по-прежнему вчерашняя забота,

У нас по-прежнему вчерашняя печаль,

У нас по утру дальняя дорога,

А впереди — безжизненная даль.

Вы с Новым годом поздравляете друг друга,

У вас в бокалах пенится вино,

А за окном играет у нас вьюга,

Вы за столом, вы пьете, вам тепло.

А что у нас? Те самые бараки,

На нарах сотни бьющихся сердец,

Свеча горит и в темном полумраке,

Вздыхаем мы: «Да скоро ли конец?»

Вы на балах в костюмах маскарадных,

Под звуки вальса кружитесь вдвоем,

А поздно вечером вы, где-нибудь, в парадных

Подругам шепчете о том, о сем.

Под Новый год вы, счастья нахлебавшись,

Уснете в белоснежных простынях,

А мы на утро, нехотя поднявшись,

Пойдем работать снова при огнях.

И так тихонько, годы проживая,

Мы, каждый, ожидаем своего «звонка»,

А кто-нибудь на нарах умирая,

«Вот, — скажет, — где моя судьба».

Спешите жить, свободой дорожите,

Бокалы напивайте пополней,

А в полночь их соедините,

Чтоб звон дошел до наших лагерей!

В другой секции барака пели:

Новый год — для многих радость ты,

С восторгом встретят молодой и стар,

Шипит шампанское под перебор гитар,

И пожелания, чтоб сбылись все мечты.

Новый Год — гремели выстрелы,

А я голодный на чужбине погибал,

Таких людей, как я, считали «лишними»

И начертали им надгробный инициал.

Год побед — стремлюсь на Родину,

Она так нежно всех в объятия звала,

Звала так ласково в страну «свободную»,

Призыв звучал: «скорей поправить все дела».

С вокзалов всех звучало радио,

В эфире Родины все слышали слова:

«Скорей домой, друзья, страна развалина,

Вас ждет отечество и славные дела».

Новый год, какой суровый ты,

Взгляни в отечество, какая всюду ширь;

Хожу под номером, зовут «изменником»,

С существованием — восточная Сибирь.

Новый год, давно живу так я:

Барак за проволокой, в бараке под замком,

На нарах грязных сплю, как все мои друзья,

В XX веке под штыком и номерком.

Новый год — порядки старые:

Колючей проволокой наш лагерь обнесен,

Кругом глядят на нас глаза суровые

И смерть голодная повсюду стережет.

Совершенно неважно, что эти песни в душных бараках, на грязных нарах с соломенными матрацами, при тусклом свете «лампочки Ильича», были плохо рифмованы. Это, безусловно, не было большой поэзией. Важна вся душевная боль униженных и оскорбленных людей, дважды преданных советской властью, режимом в стране.

В феврале 1950 года вспыхнула эпидемия гриппа. В санчасти два фельдшера не успевали обслуживать больных. Дубинская, начальник санчасти, вызвала на помощь меня и врача Корнфельда. Мы целыми сутками носились с раздачей лекарств, вели температурные графики, ставили банки. Я был рад, что надел белый халат и работаю по специальности. Но мое блаженство длилось всего два месяца. Эпидемия начала спадать, к тому же явилась новая начальник санчасти, офицер МВД, некая Бражник, рыжая, худосочная особа, со злым выражением лица. Проверяя личный состав она обнаружила, что я не врач, а лишь студент 4-го курса и распорядилась отправить меня на общие работы. Так я попал в бригаду азербайджанца Кулиева, который отличался особой требовательностью. Мы копали очень глубокий котлован. Настолько глубокий, что ставили деревянные мостки в 3 этажа и тремя перекидками вверх выбрасывали глину. Обливаясь потом, пили воду сомнительной чистоты.

На этот объект выходило много бригад. В бригаде Панина ходил зэк-нормировщик, постоянно с папочкой нормативных справочников, — это был Саша Солженицын. Кто мог тогда подумать, что через несколько лет он станет всемирно известным писателем? На объектах я познакомился и с Георгием Тэнно. Капитан-моряк он постоянно носил тельняшку, рассказывал как во время войны водил корабли конвоя, сопровождая англичан и американцев с грузами для страны-союзника. А потом, как часто случалось в те страшные годы, — арест, следствие, обвинение «в шпионаже», ОСО и 25 лет. Завязалась у нас крепкая дружба и с Иваном Кузнецовым, бывшим офицером. Среднего роста, тихий, прекрасно разбирающийся в обстановке и людях, этот человек прошел со мной весь путь по островам Архипелага. Выходила на объект и бригада Геннадия Шарипова. Щупленький, с узкими прорезями глаз, Шарипов был по-восточному хитер. Умел так поставить дело, чтобы и начальство было довольно выполнением норм и не давить на работяг.