Колыбель в клюве аиста - [129]

План статьи наконец продуман, я поднялся из-за стола, вышел из палатки, полюбовался лиловым закатом, который висел над темной полосой леса. Прекрасно казалось ощущение покоя. Однако мысли скоро вернулись к предстоящей работе над статьей, прихватив вдруг на сей раз крупицы сомнения в целесообразности задуманного предприятия. "Не поспешно ли? Откликов-то на публикацию ни одного. Не лучше ли... Колеблюсь ― значит, не уверен, но ведь это не так..." Пронесся в голове небольшой вихрь, распотрошив и разбросав, как солому, казалось, с трудом упорядоченные мысли. Продолжать работу с сумятицей в голове, разумеется, я не мог. Освободившись от мелких обязанностей, я стал просматривать научно-популярные журналы. Вскоре внимание захватила статья о Вселенной академика Шаронского ― не попадалась ли она тебе? Непременно разыщи и прочти. Статья захватила меня. Разумеется, дилетанту трудно квалифицированно судить о проблемах Вселенной ― речь в статье идет о возможности разумной жизни вне нашей Галактики. Автор отрицает таковую, на мой взгляд, аргументированно: выводы его подкреплены свежими данными отечественной и зарубежной астрономии.

Идея не нова, но в такой всесторонне обоснованной интерпретации известного специалиста встретилась мне впервые. Поразил не пессимизм автора ― взволновало вдруг человеческое в рассуждениях об одиночестве. И в самом деле, подумалось, если мы уникальны, то не следует ли из того, что мы должны (нет, просто обязаны) быть друг к другу в сто крат внимательнее, в стократ нежнее; не следует ли, наконец, что смерть и жизнь кого-то непременно должна отразиться на каждом из нас... Я почему-то вспомнил слова руководителя студенческого кружка об истории Земли, на кончике которой этаким крохотным муравьем цеплялся, всеми силами стараясь удержаться, пойти в рост, человек с его историей... жена... дочь... ты... я... все... "Кто, ― думал я, ― ты, человек? Почему ты? Куда ты? Зачем ты на кончике истории?"

Во время и после ужина я продолжал думать о прочитанном. Сидел, не замечая, как сумерки сгустились, как лиловое раздавило тяжесть гигантского черного. Курил, смоля сигарету за сигаретой, смотрел вверх ― небо и в самом деле казалось безжизненным, холодным, неприветливым, будто нарочно, для того, чтоб я еще и еще убедился в справедливости прочитанного..."

Сколько-то не успели припомнить, помянуть, обговорить ― ведь уйдет, растворившись, сгорев...

"Почему бы не воспользоваться приглашением Жунковского, ― говорил я себе, ― и не нагрянуть в Свердловск этой же осенью? Но почему осенью?.."

Хлопнули форточки, заколебались шторы, зашуршали на тумбочке листочки бумаг. Захлопывая двери, я увидел безногого соседа ― тот торопливо, испугавшись ветра, покидал свой НП на соседнем балконе.

"Почему не летом? А если двинуть, скажем, следующим же рейсом? На недельку ― не более..."

За окном застонали деревья. Напротив громко щелкнуло ― это племянник, возможно, под впечатлением надвинувшейся непогоды, счел неуместной музыку.

А вчера, в это же время вот так же резко, на самой кульминации, оборвалась музыка ― позвало любопытство ― я вошел в комнату племянника: тот сидел у проигрывателя, углубившись в свои размышления.

― Папа, хорошо, что ты здесь, ― сказал он, подсел на краешек дивана и после небольшой паузы продолжал:

― Я сейчас скажу такое ― ты только не падай. Наберись терпенья ~ выслушай. Дело в том...

― Ну.

― Я принял решение бросить учебу в школе.

― Учебу?

― Не учебу вообще ― конкретно учебу в конкретной школе. Вот ты и разволновался ― так и знал...

― Что потом? Планы?

― Я отнес документы в училище.

― Какое?

― Художественное. А после училища во ВГИК.

― Значит, решил не сейчас.

― Да, не сейчас. Не хотел беспокоить. Только скажи ― ты сразу принимаешься за таблетки, ― сказал он, а затем, переждав довольно долгую паузу, добавил: ― Пойми, после всего того, что произошло, я не могу вернуться в школу,

― Почему? Ты "после всего этого" проучился в школе более года.

― Тебе не понять. Я так думаю, папа, ― конечно, заявление племянника было подобно маслу, подлитому на раскаленные головешки, ― я поступил неправильно, не посоветовавшись с тобой. Знаю, что ты подумал ― хочешь скажу?

― Любопытно.

― Мой поступок безрассуден, легкомыслен, смешон ― так?

― Продолжай.

― Что ты огорчен не только из-за моего решения бросить школу ― тебя удручает мое намерение пойти по твоим стопам, да?

― Продолжай.

― Что хватит с Исмаиловых и твоих мук в кино...

― Дальше.

― Что в кино ― тут, у нас, ― жестокая конкуренция, борьба на выживание; что ты ничего за свою жизнь в кино не создал стоящего. Что у тебя нет ни машины, ни дачи, ни сбережений, а вот у твоих родственничков, обыкновенных трудяг, есть и машины, и дачи, и сбережения; что фестивали, премьеры ― для немногих. Что в кино недостаточно одного таланта, что для подавляющего большинства кино ― миражи, розовые облачка...

― Ты не любишь свою школу?

― Это не имеет значения, ― сказал племянник и после небольшого раздумья поправился: ― Сейчас уже не имеет значения, ― и еще после маленькой паузы, повертев в руках пластинку, продолжал: ― Ты считаешь, папа, я поступил неправильно?