Колосья под серпом твоим - [59]

– Les sal-laries.[65]

Он вымолвил это так, что в слове выразительно прозвучало соединение «sal».[66]

«Ах маленький капрал, ловкач, маленький шельмец, сбивающий груши чужими руками! Почему же ты тогда не сбил с дерева и нас? Это же так легко. Во Франции нет крепостного права. Сделай, чтоб его не было и здесь, и в России. Как сразу загремит Курьян! Да нет, куда тебе! У тебя есть сила – и то не всегда, – чтоб столкнуть лбами людей с разным честолюбием и разными страстями, но ты не можешь усмирить море. Ты боишься, что оно разбушуется. И это доказательство того, что ты великий полководец, но не великий человек. Великий не испугался б моря. А ты испугался. Тебе так дорого стоило взнуздать это море там, у себя. Ты слишком хорошо помнишь, как корзины под гильотинами делались скользкими от крови. Ты боишься того же и у нас. А почему? Зачем тебе жалеть мою голову? Ты ведь не пожалел бы подставить ее под пулю на одном из бесчисленных редутов. Значит, дело не в моей голове… Просто ты кукольник, который дергает нитки марионеток, как каждый тиран, в котором всегда есть и будет что-то от холуя. Кукольник, а не Ладымер из сказки, тот самый, что вспахал лемехом море.

Ну и черт с тобой. Ты дал мне только один добрый совет. Буду отбиваться, когда за мной придут. Но я попробую также подергать за ниточки, если ко мне придут с хитростью. Подергаю просто из интереса, чтоб посмотреть, как низко может пасть человек. Я знаю, что Курьян душитель, но я не знаю, подлец ли он. Я испытаю это на его холуях. Каков хозяин, такие и слуги.

А напрасно ты не попытался разнуздать море, корсиканский озорник. Ей-богу, интереснее погибнуть от руки местного Робеспьера, кровавого и с вилами (на гильотину он тратиться не будет, держи карман), чем от Курьяна с мизерным задом, затянутым в лосины. Янка-Робеспьер – так это хоть интересно. А ты не пожелал. И вот за это накостыляют тебе аж по самые… И полетишь ты рылом в свое же дерьмо. И начнут тебя же по крепостям таскать, имя грязью обливать, возвеличивать, снова обливать, пока не придут к выводу, что было положительное, а было и отрицательное, и только неизвестно, что перевешивает, да и вообще стоит ли этим заниматься, тем более что все твои дела давно утонули во тьме веков и за ненадобностью убраны на антресоли архива матушки истории. Костям и то покоя не будет. Должен был знать историю маленького Наваррца.[67] Пришел с юга, променял Париж на мессу, умер, забальзамировали итальянским способом, на века. Положили в каком-то там аббатстве… Сен-Дени, что ли? А тут Робеспьер… Санкюлоты подумали-подумали. Хороший, кажется, был король, песенки о нем поют.

Vive Henri quatre…[68] Да и труда людей жаль… А потом, подальше от греха, в огонь, вместе с Людовиком Одиннадцатым, Окаянным… Так и будет. Твою Вандомскую колонну обязательно кто-то сбросит рано или поздно. Твой прах положат в Дом инвалидов, – кто-то выбросит.

Ну вот, знаешь, а лезешь.

А напрасно ты не попытался разнуздать море!»

Таким мыслям предавался Данила Загорский, продолжая строить укрепления. Он готовил еще одну хитрость и пил, словно в пустыне. А потом, когда корсиканец действительно загремел, из Петербурга приехал ревизор, чтоб расследовать дело о монастыре, генерал-адъютант Баранов…

«Эге, силой брать не будут, – подумал князь. – Дело со временем приутихло и кажется уже не таким важным. Надо рискнуть».

И он рискнул, пригласил генерал-адъютанта в Вежу. А затем – на ужин. А затем – в крепость.

Баранов увидел валы, порох, пушки, вооруженных людей, а в башне бесценные гобелены, античные скульптуры, картины.

– Почему это здесь? – Баранов вспомнил бочки с порохом в подвалах и вздрогнул. – Жизнь вам, надеюсь, не надоела?

– Я фаталист. Попадет так попадет.

– А коллекции?

– Я не хочу, чтоб ими тешился кто-то еще. Впрочем, вам могу подарить этого фавна.

Фавн со временем приобрел благородную темную патину, втертую в мрамор. Она не снижала его белизны, а лишь придавала камню рельефность и красоту живого тела.

Фавн язвительно улыбался Баранову. Генерал не помнил себя от радости. Это было более ценно, чем «Нерон» Юсупова, обычный официальный бюст римских времен. У Юсупова была лишь одна стопа с такой вот патиной. А это… Эллада! У него, Баранова, есть уже бюст Агриппины. Теперь он переплюнет и Юсупова с его «стопой», и Шереметьева с его знаменитой помпейской «Козочкой».

– Берите, генерал. Я освобождаю этого фавна от предопределенности.

Загорский увидел, что клюнуло. Несколько таких ловушек для каждого типа людей было расставлено у него.

– Пожалейте это, князь, – взмолился ревизор. – Взрыв и…

– Все равно живем на вулкане. Не я, так кто-то другой.

Баранов понял намек. Но ему было страшно: а вдруг и на него донесут?

– Вы знаете, что на вас есть анонимный донос, князь?

– Возможно. У меня много врагов.

– О монастыре.

– Слышал и это. Надеюсь, не игумен жаловался?

– Нет, он как раз молчит.

«Еще б он кричал! – подумал князь. – Кто его, если он кричать будет, битого на месте оставит?»

– Видите, ветра из монастыря… мне бояться не приходится. Я же говорю – сплетня врагов.

– А дочь?

– Да что дочь! Вы лучше спросите у нее и у зятя. Живут. Приданое – две тысячи душ. Чего им еще?