Колосья под серпом твоим - [56]

– Она еще благодарит… – без слез рыдал он. – Да что же это? Да что же э-это та-кое-е?!

Плоская, истаявшая, она все глубже проваливалась в перины, в шелк простыней.

Когда уста ее не оставили никакого, даже самого маленького пятнышка на зеркале, он посидел немного, подумал, а потом поднялся и пошел в молельню, стал там перед фамильной иконой Спаса Темные Глазницы. Молельня была родовая, и на стенах висело оружие, по обещанию положенное под иконы теми из Загорских, кто шел в монастыри.

– Слушай, – сказал Загорский спокойно, как равному, – она же верила в тебя. Набогохульствовала в горячке, но все же верила. Она верила, а ты ее так, а?

Икона молчала. Глядела темными глазницами, в которых не было видно глаз.

Постояв, он снова пошел в опочивальню и сел возле жены. Он сидел так и ждал, пока старая нянька Евдоха не подошла к нему.

– Прикажете позвать обмывальщиц, князь?

Он поднял глаза и, словно только теперь что-то поняв, махнул рукой:

– Зови.

Потом он возвратился в молельню, встал перед Спасом и просто, как когда-то покойник отец, спросил:

– Пекло? Ну, пускай берет двоих, если ты не хотел…

В его руках очутилась старая боевая секира – гизавра. И он вдруг запустил ею прямо в темные глазницы с такой силой, что лезвие на три вершка впилось в дерево и задрожало.

– Дрожишь? – спросил он. – Ну, дрожи.

И вышел, закрыв за собой дверь.

И все время, пока он, внешне спокойный, хоронил ее, принимал соболезнующих и носил траур, в душе его жил нестерпимый гнев. Нестерпимый гнев и один вопрос: «За что?» Она ничего не сделала тому, она была более святой, чем святая Ольга, которая кидала людей в яму, а сверху бросала челн, ломавший и крошивший им кости… Вот возлагают венчик в знак надежды получить венец на небесах, а ей безраздельно обещали ад. За что?… Вот после панихиды гасят свечи в знак того, что «жизнь наша, пылающая, как свеча, должна угаснуть, чаще всего не догорев до конца». Но кто же думает о конце в тридцать три года? Ты, чья икона в ее изболевших, прозрачных руках? Ты мог, ты мужчина, ты за всех. А за кого она? За что?… Вот служат требу, и ее лицо повернуто к алтарю. При жизни ты не пускал ее в алтарь… За что? Она женщина. А твоя мать не была женщиной?… А теперь не пустишь в царствие небесное. За что? За то, что она богохульствовала, изнемогая от горя и от любви к человеку, от той любви, за которую погиб ты? «И в землю отыдеши…» Но не перестанешь быть «образом славы Божьей». Если уж такая слава, так к дьяволу ее…

«Господняя земля и исполнение ее, вселенная и все живущие на ней…»

Несчастный колос! Несчастный колос под неведомым серпом. Да и разве под одним?… За что?…

И поскольку на один этот вопрос, лишь на один, только на один, не было ответа, гнев все нарастал. В ад так в ад. И иди ты с твоей хваленой милостью, если ты не мог смилостивиться над одной, одной-единой твоей овечкой. Не над волком, а над овечкой. Может ведь быть так, что и овечка, спасаясь, попробует укусить? Так волкам позволено кусать множество раз, а она попробовала один раз – и ее за это косой по горлу.

…Молельня была закрыта, священник изгнан в Милое, в старую церковь-крепость, самую неуютную и сырую из всех церквей, какие были и его владениях. Вскоре туда же последовали и попы из Вежи, Святого и Витахмо.

– Буду платить вам вдвое, лишь бы духом вашим не пахло ближе, чем за двадцать верст.

Он ненавидел попов, ненавидел теперь бога, ненавидел солдат и жандармов, тех, от которых разит доносом и кровью, тех, что арестовывают людей за настроения и этим сводят в могилу существо, которое никому не причинило зла. Он ненавидел молодого царя, сделавшего так, что людей, дворян, которые отвечают за свои политические взгляды, хватают в их крепостях.

Он закаменел. Он баловал дочь, одарял деньгами, нарядами, драгоценностями. И совсем не интересовался, что она там делает на своих балах. Он знал, что ей принадлежат две тысячи душ и что найдется порядочный человек, который будет любить ее. Что может найтись и непорядочный, он не подумал. Дочь убежала с молодым офицером расквартированного в Суходоле полка…

Пан Данила теперь спал днем, а ночью читал, молча гулял по парку или слушал в музыкальном павильоне «Реквием» Моцарта. Всегда одну и ту же часть – «Лакримозо». Играл, сидя за глухой ширмой, органист, которого привезли из Суходола. Князь слушал с сухими глазами. Нарушать его покой боялись и потому объявили о побеге дочери поздно.

Приступ гнева у него был страшный. До сих пор спокойный, сдержанно-сильный, князь был в ярости, словно хотел сразу выплеснуть свой гнев.

Его дочь! С кем?! С офицером!

И это переполнило чашу его гнева.

– Где?!

– В греко-российском монастыре в Липичах, – ответил Кондратий, молочный брат, единственный, кто не боялся гнева князя.

Ясно. Монахи всегда рады напаскудить ему. Черные божьи кроты!

– Наверно, уже обвенчали, – сказал Кондратий. – Поздно.

– Поздно?! – Крик был таким, что дворец замер от ужаса. – Я им дам «поздно»! Людей! Шляхту!! Мужиков вооружить!!

– Не пойдут, – сказал Кондратий. – Побоятся!

– А меня они не побоятся? – кричал князь – Не пойдут – шляхту прогоню, и пускай подыхает от голода! Не пойдут – каждого десятого в рудники продам! Кондратий, бутылку водки каждому! Мужикам по три рубля! Шляхте по пять! Семьям убитых пенсии! Лошадей! Пушки!