Колосья под серпом твоим - [29]

– Крепостного?

– Да какой он крепостной? Он ведь черный, как сапог. Бог их, видимо, за что-то цветом пометил.

И вдруг она засмеялась так, что затряслось все ее пышное тело.

– А потом дам за ним пару хуторов. Почему бы и нет? Раньше у многих калмычки воспитывались. Растили их, приданое давали, выдавали замуж. И ничего, многие женились. Даже пикантным это считалось. Так вот и я Янку женю.

– Да кто пойдёт?

– Все пойдут, – сказала старуха. – Поглядела б я, какая паненка за него не пошла б. Это чтоб против моего желания да когда я сватьей буду? О-го, поглядела бы! А что же здесь такого? Хлопчик он добрый, сердечный, беречь жену будет, ценить и счастье, и достаток. Не то что эти пьянчуги да собачники, – прости батюшка…

Помолчала, поджав губы.

– Пойдет. Добрые да богатые мужья для бедных дворянок на дороге не валяются. Пускай себе и черный. Не замарает, верно. Это у него от природы. – И тихо, один лишь пан Юрий слышал, спросила у него на ухо: – Интересно только, какие же это у них дети будут? Упаси боже, если как шахматная доска… квадратами… А?

– Такие не будут.

– Ну, тогда хорошо… Будет мне занятие на старости лет.

Она приближалась к подросткам, стоявшим отдельно. Подошла ближе всех, вперила в мальчика пристальный взгляд.

– Этот, – после мгновенного раздумья показала она на Алеся. – Глаза материнские, а взгляд твой. Хлопец будет. Будет хлопец, говорю тебе. Не приучай только собачником быть.

Сделала резкое движение.

– И отпусти. Отпусти отсюда. Удовольствия в этом мало – стоять на глазах у всех, словно муха в миске… Антонида, поздравляю тебя. Будет человек. Взгляд простой, искренний, не то что у этих лизунчиков его возраста… Ну, давай поцелуемся, Антонида… А вы, дети, марш гулять… И Яночку с собой возьмите. Да не обижайте его. Он сирота.

Детей просить не надо было. Как стайка воробьев, они сыпанули по ступенькам.

– Кого еще нет, Georges? – спросила мать.

– Раубичей нет. Кроера нет. Старого Вежи нет.

Алесь бежал впереди всех. Дети обогнули дворец, горку, на которой распоряжался пушками Кирдун, картинный павильон и остановились в зарослях парка, где была лавка из дерна.

Все сели. Зеленая сетка солнечного света лежала на лицах.

– Так как же вы живете, Ядвиська? – спросил Алесь.

Глаза Ядзи, такие невинные и синие, стыдливо смотрели на Алеся.

– Я с мамой живу. И с Янком. У меня три старших брата… Было три брата… Два погибли на войне… Один – кто его знает где, мне не говорят. Я последняя. Никто уже не ожидал меня, а я взяла да и родилась. Все за меня поэтому очень беспокоятся. Только я не боюсь. Я люблю, чтоб тепло. Люблю, когда поют. Люблю, чтоб мне не мешали. А боюсь только злых мальчиков… и собак.

Алесь слушал ее с доброжелательной улыбкой.

– Мы не будем злыми, – сказал Алесь. – Правда, Мстислав? И собакам в обиду не дадим. Что собаки? У меня вон два коня есть.

– Настоящие кони? – спросила маленькая Клейна.

– А то как же.

Девочка посмотрела на него с уважением.

– Ну, а ты, Янка? – спросил Алесь.

– Я совсем как она, – виновато улыбнулся мальчик, и все снова удивились, как почти чисто по-деревенски произносит он слова. – Только я не знаю, где мои родители.

– Так совсем и не знаешь? – спросил Мстислав.

– Помню… Слабо… Помню костры… Вокруг них на шестах сушили рыбу… И совсем не помню родителей… Только одного Кемизи… Наверно, он был мне братом… Не знаю… И еще помню женские руки… Ничего больше, одни руки… Однажды появились крылатые челны… Люди говорили «дау»[40] и указывали на них пальцами. Детей спрятали, но нас все равно нашли… Все наши, кроме немногих, лежали на песке… У Кемизи торчала в груди палка… Потом нас везли морем… Потом был какой-то берег, и белый-белый песок, и пещера с родником, куда нас загоняли на ночь. Всё это называлось Мангапвани,[41] а караулили нас люди с белыми повязками на голове… Потом я потерял своих, их не стало… Снова было море и потом большой город, где меня опять купили… И привезли сюда.

– Янка, – подал голос Мстислав, – неужели ты от рождения такой? Может, это просто потому, что ты моешься не так, как надо?

– Я моюсь, – вздохнул Янка. – Нет, тут уж ничего не поделаешь. И стараться не стоит.

– Ну и черт с ним, – сказал Алесь. – Подумаешь, беда большая.

Они сидели и разговаривали. Потом издали, из ложбинки под горой, ударили четыре пушки. Одним залпом.

– Кто-то приехал, – неохотно поднялся Алесь. – Надо идти.

– Сиди-и, – сказал Мстислав.

– Нет, брат, надо. Может дед. Тогда не похвалят.

– Деду трижды стреляли бы… Это или Раубичи, или Кроер.

– Все равно надо идти.

Когда они подходили к кругу почета, на нем, у самой террасы, бросали поводья на руки слугам два человека. Один из них, худой и жилистый, очень хмурый, был незнаком Алесю. Этот человек слезал с белой кобылки медленно, с подчёркнутой сдержанностью. Угрюмо смотрели глаза из-под косматых бровей, длинные, как вилы, усы свисали на зеленый охотничий костюм. Зато второго Алесь узнал сразу. Ни с чем нельзя было перепутать эти зеленоватые, как у рыси, глаза под бровями песочного цвета. Ни у кого не было таких цепких рук и таких кошачьих ловких движений.

Жандармский поручик Мусатов собственной персоной заглянул в Загорщину.