Колонии любви - [42]

Дом был практично и уютно обставлен, душ работал, камин хорошо тянул, постель оказалась не слишком мягкая, и было прекрасно приехать одной и все открывать для себя самостоятельно. Ей всегда казалось ужасным разглядывать квартиру, когда владельцы стоят рядом и говорят: «Здесь мы убрали стену», или: «Эту вазу Ута вылепила сама», или: «Здесь должна еще стоять софа». Квартира достаточно рассказывает о людях, которые в ней живут, Лиза не нуждалась в пояснениях. Искушение позвонить Рихарду, чтобы сказать: «Я уже здесь», было велико, но еще сильнее было желание, чтобы позвонил он сам и спросил: «Ты уже там?» Он, конечно, не позвонил. Лиза прогулялась по местечку, которое с косогора, где находился дом, выглядело красивее, чем было в действительности: дома разваливались, пахли сыростью, в коридорах лежал мусор, худющие кошки шныряли по осыпающимся лестницам. На пластиковых веревках висело пестрое белье, а по узким переулкам колесили подростки на тяжелых мотоциклах. Лиза задумалась, откуда у молодежи из такого бедного городка такие дорогие машины, каждая из которых стоит около 10 000 марок и имеет скорость 200 километров в час. К чему все это? Чтобы пугать людей, давить кошек, по вечерам превращаться в нечто иное, чем монтер, пекарь или повар? Толстый деревенский полицейский с красным лицом стоял на углу и кричал: «Пять тысяч!» — если кто-нибудь опять катил без шлема, или: «Двадцать тысяч!» — если ехали слишком быстро, но подростков это совершенно не смущало, и с девяти вечера они с грохотом мчались мимо него от Виа Регина до Виа Милитаре и обратно через Виа Рома, а толстяк размахивал блокнотом и карандашом, делал себе пометки, записывал штрафы в лирах и на следующий день со всей строгостью раздавал штрафные квитанции. На залитой светом спортивной площадке отцы этих диких сыновей — строители, мясники и лесорубы — по вечерам играли в футбол, в единственной пивнушке грохотал музыкальный автомат и хихикали девушки.

Лиза смотрела на все это, была рада, что не принадлежит этой жизни, но втайне опасалась окончательно потерять контакт с людьми. Ей становилось все сложнее выносить их, в присутствии людей, которые с ней заговаривали, она покрывалась потом, по-настоящему хорошо ей было только тогда, когда она была одна. Одна или с Рихардом. Но в последнее время он уклонялся от общения с ней, редко бывал дома, почти не замечал ее и, казалось, вздохнул с облегчением, когда она сообщила: «Я уезжаю на некоторое время». — «Вот и правильно! — слишком быстро откликнулся он. — Тебе это пойдет на пользу, и, если у меня не будет дел сверх головы, я к тебе приеду». — «Если ты меня любишь, все будет хорошо», — прошептала Лиза и прислонилась к нему, но она не знала, любит ли он ее и что значит «будет хорошо».

Лиза прибралась в доме, который долго простоял пустым. Она смела паутину, перестелила постель, проветрила шкафы и оттерла до блеска зеркало. В саду она срывала последние розы и ставила их перед собой в красивой старинной вазе из прессованного стекла, когда по вечерам смотрела на озеро и слушала Россини, или Доницетти, или Верди.

В доме было много итальянской музыки, которая гармонировала с местностью. Робкая серая кошка скользнула к ней поближе и стала осторожно есть то, что Лиза положила для нее на блюдечко на почтительном расстоянии от себя. Было тихо и мирно, и Лиза подумала: «Самое прекрасное, если бы можно было задержать на мгновение дыхание, чтобы все кончилось».

Кошка села рядом с ней и почистилась, а по радио пела Каллас. Лиза подумала о том, что Каллас зарезервировала себе могилу рядом с могилой Беллини, а спустя несколько лет отказалась, потому что ей так и не удалось блестяще исполнить предсмертную арию Нормы. А где бы хотела лежать она, Лиза, когда умрет? Рядом с Рихардом. Тогда бы наконец у них появилось время и покой друг для друга. Ему не нужно будет постоянно куда-то спешить, вечно убегать на всякие деловые встречи, то туда, то сюда, то одно, то другое. Они бы лежали здесь под теплым дождем и наконец действительно были бы вместе, как когда-то.

Был вечер понедельника. «Если ты надумаешь приехать, то только не в этот вторник, — сказала она ему по телефону. — По вторникам я езжу на рынок в Ленно». Это было две? три? или четыре недели назад, и он громко и нервно закричал: «Хорошо, что ты сказала, я сейчас же помечу, что не по вторникам». И добавил, что сейчас он никак не может вырваться: слишком много работы, но он, само собой разумеется, напишет, как у нее дела, все хорошо?

«О да, — ответила она, — очень хорошо, я много читаю, гуляю», а он закричал: «Мне бы тоже хоть разок так отдохнуть!» «Так отдохнуть» Рихард мог бы в любое время, но он не хотел. Покой был не для него. Ему нужны были суета, люди, гостиницы, восхищение, мужчины, которые считали его остроумным, и женщины, которые находили его привлекательным, он должен был постоянно читать это в их глазах, иначе почва ускользала у него из-под ног. А Лизе больше всего нравилось быть одной. Она могла часами разглядывать какой-нибудь пейзаж или небо. Она не нуждалась в разговорах, в общении, она погружалась в самое себя и тосковала только по единственному человеку, по Рихарду, который олицетворял для нее целый мир со всем тем беспокойством, которое он распространял вокруг себя. Лиза пару раз написала Рихарду — о том, что она читала, о мелочах, которые наблюдала в деревне, даже рассказала ему, что было написано над входом в церковь: «Dio e l'amore е l'amore vince la morte».