Колокола и ветер - [11]

Прежде чем начать работу над иконой, фреской или мозаикой, я долго пощусь, долго молюсь, каждый день зажигаю свечи, пока не приходит необъяснимый внутренний импульс – видение будущего образа. Так родник пробивается на свет и хочет стать рекой, чтоб быть еще неукротимей.

Духовный образ рождается из света, что никогда не гаснет и погаснуть не может. Этот божественный свет будит, благословляет и придает смысл творению. Знать технику недостаточно, чтобы создать нечто великое, глубоко воздействующее.

Размышляя о работе над фресками, иконами и мозаиками, я лишь отчасти нахожу ответы прежде, чем приступаю к работе. Самый трудный период – поиск, он оставляет душу в растерянности. В чем смысл бытия? Ни в чтении, ни в созерцании я не обрела ответов, которые бы меня устроили. Никто так и не смог раскрыть мне вечные людские тайны, кроме нескольких композиторов. Музыка объясняет не словами, а реакцией, переживанием слушателя – подобно вере, с которой я живу повседневно. Ответов на вопросы о бытии, осужденном на болезни и смерть, я по-прежнему ищу в природе, ибо она есть зримая часть Творца, под звездным небом, которое более побуждает задавать вопросы, чем дает ответы. Молитвы насыщают нас гармонией, когда мы жаждем теплоты, близости Бога. Для меня здесь, в этот миг, нет сомнений, что все ничтожно, преходяще и ничего не значит, если не связано с его творением. Ибо что бы ни создал Вездесущий, ничто не истлевает, но лишь меняет форму и энергию, и от творения исходит свет, отвечая нам на вопрос, кто мы, куда идем и как творить добро, чтоб заслужить всю эту окружающую нас земную красоту.

Вы смущены тем, как я рассуждаю. Моя серьезность, трудолюбие, вера и отрешенность от мира чужды вам, вызывают у вас сомнения. А вдруг я совершила некое злодеяние и теперь скрываюсь от людей и от себя, а вам исповедуюсь, как всякий грешник, который ожидает, что будет наказан и на земле, другим человеком.

Иногда в ваших проницательных, почти святых глазах я вижу электронный микроскоп: он записывает, снимает специальной камерой, анализирует все детали, даже те, что мне не заметны. Глаз – это сложный орган, состоящий из разветвленных чувствительных нейронов и клеток, часто он подвержен обману зрения и необычным восприятиям. Центр в зрительном отделе мозга должен преобразовать все, что в него поступает: получив перевернутую картину, он возвращает ей реальный облик – то, что мы видим.

Так и я годами пытаюсь увидеть объективную картину самой себя. Для этого надо полностью от себя отделиться, проникнуть в глубины психики, которая вовсе не склонна раскрываться, дойти до истинных причин реакций и устранить искажение. Желая открыть, кто я, что чувствую и почему веду себя по законам, которые сама пишу и воздвигаю на жизненном пути, я сознательно погрузилась в самонаблюдение. Как я реагирую на обстоятельства, которые сопутствуют моим отношениям с другими? Как мне совладать с этими обстоятельствами и их осмыслить? Бывает, наши внутренние законы очень строги, и суждение о том, как мы себя ведем, исходит не от других, а от нас самих.

Психика несет в себе сложные скрытые потоки из прошлого предков и наши попытки найти ответы. Она уносит нас в лабиринт, она подобна ребусу, и этот ребус пока еще никто не сумел разгадать, разве только святые, которые обладают чудотворной силой и – через Бога – понимают язык нашей души.

Я все больше склоняюсь к тому, что судьба определяет наш жизненный путь, независимо от того, даем ли мы себе труд данную нам свободу не повернуть против себя, понять самих себя и выйти на золотую тропу меры. Существует ли вообще эта мера, или счастье – уже сама жажда обрести ее?

А что, если вы – мое сверх-я, супер-эго? Оно ведь может быть очень сурово в критике нашей морали, поведения, мыслей, даже когда мы не грешим. Эта часть психики раскрывается нам во сне и карает, грозя смертью или утратой души. Быть может, вас не существует – ведь вы все время молчите, – или вы только плод моего воображения?

Ужасен сон, когда демоны обуревают нас. Они смеются от счастья, что мы душевно пали. Ужасен хохот, доносящийся из адского пламени, деформированные обличья внушают страх. Часто мы теряемся в темноте, покинутые, устрашенные тем, что опасность так близка, и рядом нет никого, кто бы нам помог. А что сказать о снах, в которых мы мертвы, хотя ведем диалог с собой? Мы потеряны, мы бежим, мы виноваты, нам грозит кара, а мы не знаем, в чем повинны. Мы в панике от того, что не можем завершить важное дело. Нас кто-то зовет, умоляет о помощи, а мы бессильны, парализованы и во мгле, сквозь пыль не видим никого.

Я часто слышу вой гиен и вновь переживаю душевную боль, вспоминая, как они терзают кости с остатками мяса, объедки, брошенные им на второй день праздника в нищей Эфиопии. Гиены жаждали и человеческой крови. В огромной массе посетителей было полно пьяных – они приходили в ярость, когда полиция приказывала им покинуть место литургии. Я ощутила на щеках кошмарный жар – не открывались ли тогда врата ада и смерти? Может, поэтому я и езжу в сербские монастыри: здесь кошмар отступает перед высокими видениями. Или я здесь благодаря чарующей мелодии родного языка, который защищает меня от кошмара?