Кологривский волок - [8]

— Мир дому сему! Благоденствие хозяйке!

Ел Горбунов аппетитно, сопел, шмыгал носом: любую похлебку хлещет, говаривала бабка. После полевого зноя много пил чаю, потел, краснел, расстегивая рубаху, и видна была на волосатой рыжей груди тонкая цепочка с крохотной складной иконкой.

Спал он в холодной горенке. Однажды Ленька собирался на рыбалку рань-раннюю, еще только брезжило, заглянул в горенку пошарить коробку для червей — на сундуке в углу свечка горит, Гриша воткнулся лбом в пол, что-то шепчет: наверное, дверями качнуло воздух, и свеча погасла. Жутко сделалось в сумеречной горенке. Гриша распрямился, полоснул Леньку ненавидящим взглядом, так что он опрометью выскочил на мост и с тех пор боится заходить в горенку, если темно: все чудится бородатое Гришино лицо с гневно трясущейся губой и совиными глазами…

Хозяйки развели коров по луговому клипу меж дорогой и Чижовским полем. Лысенка потянулась на ржаную стерню, и мать радостно окликнула:

— Алешенька! Погли-ка, милый мой, пестов[1] — прямо как насеяно. Сбегай за корзинкой.

Он и сам обрадовался и помчался домой, уже представляя, как мать испечет завтра каравай-пестовик, а то надоели крахмальные лепешки. В Ленькины обязанности входит собирать на колхозном картофельнике прошлогоднюю картошку — один фиолетово-серый крахмал остался в сморщенной кожурке. Разведешь его на молоке — вот и тесто для лепешек. Теперь черед дошел до пестов.

Ленька, не разгибаясь, двигался по борозде, ловко сощипывал молодые, не успевшие побуреть песты. Пробовал жевать их — набил рот пресной кашицей. Коровы позванивали боталами у самого леса. Бабы перекликались. Когда Ленька догнал их, у него набралось полкорзинки.

Гриша поправлял обтрепавшуюся за зиму бересту на своем шалаше. Стоит он около мельничной дороги, как постовая будка, сделан не на скору руку: стенки накатные, из тонкого ельника. Любой дождь и ветер в таком шалаше не страшен. Сегодня у Гриши Горбунова праздник, что-то вроде напевает себе под нос.

— Пестов набрал, молодец! — одобряет он. — Завтра к вам приду, бабка Аграфена караваем попотчует.

Ленька поставил корзину рядом с Гришиными доспехами, присел на кожан, потрогал отполированные барабанные палки.

— Гриша, взыграй!

— Погоди, неколи, — буркнул он, наклоняясь к сумке. Достал две иконки и повесил в угол шалаша. Иконки эти на все лето останутся в поле, и не было случая, чтобы кто-нибудь тронул их.

— Серега-то где? — Он кончил свои хлопоты, тоже сел на брезент.

— Сплав гонит.

— Чижало на сплаве, не позавидуешь твоему брательнику.

Взял наконец Гриша барабан, повесил на шею и привстал на колени. Веселой дробью ударили палки по звонкой еловой доске. Сразу как бы пробудилось поле, и лес откликнулся, и коровы повернули головы к шалашу, услышав знакомый барабанный призыв. А Гриша, высунув от старания язык, все играл, бородатое его лицо было сейчас по-детски наивно-восторженным.

Лизавета Ступнева подвела к шалашу свою бурую коровенку, купленную зимой в Ильинском, попросила:

— Гриша, батюшка, ты уж посмотри за моей Чеснавой, в стаде она новая — укатают.

— Не бойся, тетка Лизавета, обнюхается, бог даст, — успокоил пастух и достал из сумки ржавый замок. Трижды запирая его, он обошел вокруг коров — это для того, чтобы Чеснавка держалась стада.

— Ну вот, тепереча поедим, а то селезенка екает, как у лошади после водопоя, — сказал Гриша.

Из сумки, точно из волшебной самобранки, появились фляжка молока, — яйцо, вяленая брюква и черный хлеб-развалюха. У Леньки слюна прокатилась по горлу. Гриша заметил это, поделился хлебом. Перекрестившись, принялся за еду. Верхняя губа у него дергалась по-заячьи, мясистый рыхлый нос прискакивал. С молоком управился моментом, а хлеб откусывал экономно, даже крошки с бороды подбирал. Ленька тоже смолотил свой кусок, хотя он был сух, как опилки.

— Вкусно? — Гриша положил, на русую Ленькину голову тяжелую, как будто распаренную, ладонь. — Хлебушек калачу дедушка. Без него сыт не будешь, — рассуждал он, заворачивая в тряпицу остатки краюшки. — От многого прегрешения страдают люди. В писании сказано: будет мор и голод, человек не докличется человека, только хищные звери будут по земле рыскать. Все в руках божьих. Мы вот по ковриге съели и все не наелись, а Христос одним хлебом накормил пять тысячей человек!

— Как это он? — изумился Ленька, пытаясь представить толпу в пять тысяч: наверно, Чижовского поля не хватит.

— В том и сила слова господня! — Горбунов твердо поднял кверху указательный палец, как бы уперся им во что-то невидимое.

Закуковала кукушка. Ленька, растянувшись на плаще, стал считать, сколько раз накукует. Гриша ушел к стаду.

Должно быть, прошло немного времени, но Ленька, не дослушав кукушку, уснул, пригретый солнцем. Очнулся — Гриша стоит перед иконкой Георгия Победоносца, бормочет загадочные слова:

— Владыко господи, власть имея всякой твари, тебе молим, тебе просим, яко же благословил и умножил стада патриарха Иакова, благослови и стадо скот сих и избави его от насилия дьявола, от хищного зверя и поветренного падежа…

Ленька и дальше лежал бы не шелохнувшись, только, как на грех, засвербило в носу — чихнул в рукав. Гриша подобрал с земли икону и, согнувшись, шагнул в шалаш. Сейчас, днем, Ленька не боялся пастуха, но стало как-то не по себе от его бубнящего голоса: он не просто молился, а разговаривал с богом, как будто с человеком, истово просил у него помощи. Ленька потихоньку поднялся, взял корзинку и побежал к матери.