Колодец старого волхва - [10]

— Вот как ты про меня! — Лицо Явора побледнело даже под загаром, потом потемнело от прилившей крови, дыхание участилось. Каждое слово Медвянки, ее презрительный взгляд били его в самое сердце, словно железный наконечник стрелы. Никогда еще ему, выше всего ценившему ратную доблесть, не приходилось слышать обвинений в лени и трусости. Ни от кого он не потерпел бы их, а в устах любимой им девушки они были страшнее смерти. Вот чем она отплатила ему за любовь! И сама Медвянка вдруг показалась ему вовсе не красивой, а злой, как омутница с холодными глазами и мертвым сердцем. И как раньше его тянуло к ней, так теперь резко толкнуло прочь, — хотелось бежать от нее подальше, чтобы не видеть презрения в ее блестящих глазах, не слышать этих несправедливых упреков, остро жалящих и его любовь, и его гордость.

— Ну, благодарю, — надоумила! — с трудом переводя дыхание, выговорил Явор. — И верно, чего я здесь-то не видал? И на чудь пойдешь, только бы глаза мои тебя вовек не видали!

— Славно надумал! — раздраженно одобрила Медвянка. — Ну, чего же ты не идешь? Беги скорей, а то передумаешь!

Явор резко вскочил со скамьи.

— Спасибо за дружбу, хозяине, пора мне! — глухо бросил он Надеже и стремительно вышел, даже раньше, чем удивленный хозяин успел хоть что-то ответить ему.

Видя, что наделала своими словами, Медвянка была и довольна и несчастна разом. Ей хотелось всех прогнать от себя и горько расплакаться. Она редко чувствовала себя несчастной, и тогда обида на весь свет терзала ее, как все двенадцать злых сестер-лихорадок.

* * *

Резкими сердитыми шагами Явор вышел со двора Надежи и направился к воеводским воротам. В нем кипел гнев на вздорную девчонку, которая судит о том, чего не знает и не понимает. Его жег стыд, что он так долго смотрел на нее обожающе-помраченными глазами. Словно протрезвев, Явор увидел ее по-новому, и она уже казалась ему не лучезарной Денницей, а только недоброй и бессердечной девицей. Макошь дала ей красоту, но не дала сердца. «Да и чего в ней нашел хорошего? — с досадливым удивлением думал Явор по пути к воеводскому двору. — Вон в гончарном конце Егоза — тощая да рыжая, тоже только и знает, что вертеться да хихикать, — ничем не хуже. Видно, от безделья одурел, ровно сглазили меня! Весь город знает! За спиной смеются! » Ему хотелось скорее забыть и Медвянку, и свое помрачение, убежать куда-нибудь подальше — да хоть в чудской поход, сбросить с себя эту дурную любовь, как старую кожу. Явор знал, конечно, что сотня Велеба, в которую входил его десяток, по жребию остается в Белгороде, но теперь, после упреков Медвянки, не мог смириться со своей бесславной участью и хотел просить тысяцкого отпустить-таки его в поход. Здесь ему без труда найдется замена, а его место — в походе. Не пристало мужчине, воину сидеть сиднем в городе за крепкими стенами! От чего белгородцев оборонять — от дурного домового? С этим делом старый Обережа лучше управится.

Хоромы князя и тысяцкого стояли на одном широком дворе, обнесенные общим тыном, и соединялись меж собой просторными сенями. Сейчас на дворе было людно и шумно. Горделиво расхаживали щеголеватые гриди-детские, бегали челядинцы, сновали разные купцы, ремесленники. Всех расталкивая и никого не замечая, Явор взбежал на крыльцо терема и в сенях перед гридницей столкнулся с кем-то из детских. Даже не глядя, тот быстро и чувствительно толкнул его в плечо, шагнул вперед, заступая Явору дорогу, и только потом обернулся.

Словно конь, остановленный на полном скаку, Явор яростно впился глазами в неожиданное препятствие. Толчок уже был нешуточной обидой, а сейчас Явор менее всего был склонен прощать. Этого парня он знал — да и кто не знал Дуная Переяславца, его золотую серьгу в левом ухе и шрам на щеке, о котором он рассказывал всякие небылицы?

— Куда несешься, будто тур за коровой? — насмешливо ответил Дунай на гневный взгляд Явора. — Того гляди стену лбом прошибешь, княжьи хоромы завалишь!

Расправив плечи и уперев руки в бока, киевский витязь стоял перед белгородским десятником, не пуская его к дверям гридницы. Дунай был на пару лет моложе Явора, но многолетнее положение княжеского любимца приучило его на всех смотреть свысока, будь то хоть боярин, хоть воевода, не сидящий, как Дунай, каждый день за княжеским столом. По своей близости к князю детские считали себя выше всех прочих, а Переяславец, статный, веселый и удалый, был воплощением всех их лучших качеств, их гордостью и отрадой самого князя Владимира-Солнышка.

Детские вокруг дружно рассмеялись, их смех хлестнул Явора больнее плети. А Дунай продолжал, оглядывая Явора с насмешливым удивлением:

— Откуда ж такой скорый? Не пожар ли? Не петух ли клюнул?

— К князю мне, — бросил Явор и хотел его обойти, но Дунай снова оказался перед ним.

— Занят князь с воеводами, не до тебя, — с пренебрежением ответил он Явору. Весь его уверенный вид показывал, что в его власти пустить или не пустить к князю.

Но и Явор был непрост — в хоромах воеводы Вышени его слово значило немало, и он не мог стерпеть, чтобы заезжий гость не давал ему пройти.

— А ты мне не указывай! — резко, с досадой ответил он. Явор знал, что Переяславец — один из первых любимцев князя Владимира, но сейчас ему было на это наплевать. — Ты-то здесь в гостях, а я дома!