Колодец - [8]

- Наставник! - кричу, - выходи, гости пожаловали!

Он так и вылетел. Смотрит на гостя, а тот все меня щупает:

- Что Это? - говорит.

А Наставник этак с холодком:

- Представитель наземной формы разумной жизни.

А гость будто обеспамятел. Стоит столбом, не пойму даже, что у него внутри делается. А мне еще веселей. Глянул на Наставника, вижу: молчит, и говорю ему:

- Боюсь, для нашего гостя это слишком неожиданно, Наставник. Ты уж ему скажи, что в излучателе надобности нет, ничего ему здесь не грозит.

Тот то ли понял, то ли нет, а руку разжал. Встал, зацепился. И опять:

- Что Это?

А Наставник еще холодней:

- Разумное существо, как вы убедились. Просто осуществляется право на эксперимент, я не счел нужным оглашать результаты предварительных исследований. - И спрашивает: - У вас ко мне дело, коллега?

Ну, тот объясняет нехотя, что от нас идут какие-то паразитные колебания, которые сбивают ему настройку приборов. Наставник вроде удивился:

- У меня, - говорит, - работает только стационарная аппаратура. Она не должна давать помех. Может быть у тебя, Ули?

- Да нет, - говорю, - у меня ничего не включено. Разве что счетчик мой?

- Тогда попробуй, - говорит, - его выключить, а коллега проверит, исчезнут ли помехи.

Ушел тот, а я гляжу - затуманился Наставник.

- Брось, - говорю, - может так и лучше! То бы ты тревожился, себя изводил, а так само вышло. Ты что, сомневаешься во мне?

- Нет, - говорит, - только в тебе я и не сомневаюсь. Я, - говорит, горжусь тобой, Ули. Из нас троих ты один сейчас вел себя как разумное существо.

И не стали мы больше об этом говорить.

А на другой день вызывают Наставника. Там у них селектор такой есть, так за все-то годы впервые увидел я, как он работает.

Собирается, а я чую: неспокоен.

- Может мне, - говорю, - с тобой?

- Да нет, Ули, - отвечает, - сегодня только предварительное сообщение. Еще успеешь наслушаться.

Ушел он, а я... вот только тут и уразумел, что кончился для меня еще кусок жизни. Зашел я к себе, на постель свою глянул, на приборы мои, чтоб мышцы упражнять, на аппаратик, что в воздух нужные ионы мне добавляет, - и в горле ком. Какой же он, Наставник-то мой, великий ученый, коль сумел, ничего о верхней жизни не зная, здоровым меня вырастить! И какой он... если я здесь... столько лет взаперти... и одиночества не знал! И ежели теперь из-за меня... Хоть прочь беги, чтоб по-старому все оставить! А потом думаю: "Нет! Я его даже ради него самого не предам. Столько-то лет работы - и зря? Хошь не хошь, а победить надо. Для людей и для него."

Вот он и пришел, этот день. Ждал я его, звал, а теперь боюсь. Что-то оно будет? Боязно и противно как-то, что меня показывать будут. А тут еще и дорога... Впервой-то я из лаборатории вышел, а уж ездить сроду не приходилось... что страху, что стыда натерпелся, вспомнить тошно. Вроде и отошел, а душе тесно:

Идем, темь кругом непроглядная... совсем я в этой темноте бессильный. Шли, шли, и вдруг чую: уши заложило, давит, сил нет. Хотел спросить, да сам понял: пришли. Знать, полно народу подземного, все смотрят, вот мне и больно. И тут стенка, по которой я рукой вел, пропала, а Наставник мне говорит: "Пришли. Держись, Ули!"

Легко сказать! Тьма хоть глаз вон, и все на меня смотрят. Если б смотрели только! Прямо кричит все: какой я не такой, какой противный. Как стена на меня упала: любопытство, удивление, отвращение - еле-еле я на ногах устоял. Давит, гнет, наизнанку выворачивает. Я в этом Наставника потерял, забили они его. Чуть себя не потерял, когда их чувства на меня навалились: тяжелые все, неприятные, одинаковые. Еще бы чуть-чуть - и без памяти свалился, но тут на мое счастье Наставник заговорил. Ну, они не то что забыли про меня - слушать начали, сразу давление поослабло. Подался я немного назад, нашарил стенку, прислонился, а после и вовсе сел. Это у меня всегда: чуть что, сразу ноги подгибаются.

Сперва просто отходил, а потом и заслушался. Он-то быстро-быстро говорил, мой разговорник за ним не поспевал, слова рваные выходили, ну да я привык разбирать. Оно так и раньше бывало, когда он увлечется и на обычную скорость перейдет. Еще хорошо - он передышки делал, когда им записи показывал. Я-то, конечно, с кристалла не читаю, мне для того машинка нужна, ну да я и так вспомню, со мной ведь было.

И вот чудно: все знаю, а заслушался, захватило. Потому как в первый раз со стороны увидел, что мы с ним сделали. Какой я был и какой стал. И вот тут, как понял я, нет, не то, что понял - нутром почувствовал, какая же это была работа, сколько ума и сил она от нас взяла, так и стало мне страшно. Потому что понял вдруг: повезло это нам с ним, один это такой случай, когда могло получиться.

Ну знал я, что не такой, как другие. Не хуже, не лучше - просто не такой. Оттого и с людьми мне худо было, что они это чуяли. И не только, что долгоживущий я, - это они мне простили б, а что есть у меня дар живое понимать. Ничего бы у нас с Наставником без этого не вышло. Потому чудо это чудесное, диво дивное, что мы, такие не похожие, друг друга поняли. Надо было чтоб не боялся я его, всей душой полюбил, и чтоб он мне откликнулся. Надо было нам с ним позарез захотеть друг друга понять, день и ночь о том думать, всякую мелочь подмечать. Но не помогло б нам ничего, когда б нам до того, как друг друга понять, самой малости не осталось. А когда б не я это был? Нет, про людей худо не думаю. Из всяких троих, поди, двое посмышленей меня будут. Только и того, что смалу за них жизнь берется, по-своему гнет. Это я на отшибе жил, у бабки за спиной, а она меня и не обламывала. А будь мне что терять, разве мог бы я так к Наставнику прилепиться?