Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е - [21]

— Сегодня первый раз эти сапоги надела.

Молчание.

«Ну как объяснить ему? Ведь он должен все понять». От сильной затяжки голова закружилась. «И почему он не курит, почему не курит? Весь день курил. Молчит…»

Он поднял воротник, спрятал руки в карманы и стоял отвернувшись.

«Должен же он понять, что мне тоже тяжело, очень тяжело. И почему он не курит, стоит как истукан…»

И вдруг он стал ходить рядом, взад-вперед, крупными шагами, нетерпеливо, словно перед дуэлью — взад-вперед, шуршал листьями, а соперник все не приходил.

«Петушится, а сам совсем осиротелый!»

— Смотри, как быстро темнеет, — сказала она.

Он остановился, закурил и бросил спичку.

— Да, темно. После спички.

— Это от контраста — мрак и свет.

— Да, от контраста. — И остановился. Встал к ней спиной, поднял голову. Там, среди веток, уже не было света, и ветви словно мерещились на фоне темных облаков; стоял, слушал шум ветра и не сразу понял, что она сказала. А она произнесла то, что он меньше всего ожидал. Она с грустью подвела итог дня:

— Я люблю тебя.

Он даже не повернулся.

— Люблю! — сказала она. И еще безнадежнее: — Правда люблю! — И чуть не плакала. Ей было обидно за себя и жаль того, другого, в городе. И жаль себя. Она произнесла это, а он даже не повернулся. Первый раз в жизни она произнесла эти слова, и как? Ему в спину! И он даже не повернулся, стоит как истукан. Почему все так получилось? Вот она сидит тут на земле, а он стоит отвернувшись. Разве так должно это быть? «Господи! Я должна была сказать это слово там, десять минут назад, там, на берегу, когда он говорил, говорил… Я должна была радостно и громко выкрикнуть это и броситься ему на шею! Там, на ветру. И это было бы счастье! Но я опоздала».

Он повернулся и смотрел пораженный. Маленький тюлененок сидел на листьях с огоньком сигареты. До него вдруг дошло.

— Что ты сказала? Это правда?!

Она кивнула. И совсем безнадежно — еще раз.

Он с бьющимся сердцем опустился перед ней на колени.

— Неужели правда? Ты любишь? Ты… — И голос его задрожал. — Знаешь, кто ты? Ты — любимая. Лю-би-мая! — повторил он по складам.

И она прижалась лицом к его холодному плечу, радуясь и плача.

— Ты удивительная, удивительная, — в восторге шептал он.

— И ты, и ты. — Она уткнулась ему в воротник.

Он обнял ее и стал целовать ее плечи, ее упрямую голову, уши, шею, целовать ее холодные волосы. Она почувствовала, как он торопится, и ищет губами ее мокрое лицо, и подходит все ближе, ближе, и вот нашел ее щеки, глаза и наконец губы, губы…

Когда они выбрались из парка на шоссе, было совсем поздно и моросил дождь. Слева, в стороне, в окнах Арктического училища, бывшего Константиновского дворца, кое-где еще горел свет.

Они быстро зашагали по шоссе к трамвайному кольцу. Кольцо светилось из темноты фонарями. Она озябла, и он обнял ее за плечи. Он шел быстро, и она торопилась рядом, стараясь идти в ногу, и сбивалась. Еще издалека она увидела, как к кольцу подошел трамвай. Из вагонов вышли два человека — из первого вожатый, из второго кондуктор.

— Последний, — сказала она. — Успеем?

— Конечно! — И оба прибавили шагу. Они торопились. Дождь усиливался.

— А знаешь, я бы не хотела уезжать — вот только дождь!

— Да, дождь.

— И водопад мы так и не посмотрели!.. А хочется послушать. Я бы осталась сегодня хоть на всю ночь, но дождик…

— Да, — повторил он. — Стой, а где твой букет?

— Ой! Забыла! Но мы еще нарвем. Ведь нарвем? Правда?

— Соорудим! — бодро сказал он.

И подумал, что теперь не скоро приедет сюда. Завтра работать, работать — наверстывать упущенное. В свете фар пронесшейся мимо машины он увидел, как ровно и густо моросит мелкий дождь.

Когда они подошли к кольцу и она вскочила на ступеньку пустого и освещенного, как рай, трамвая, он снова обрадовался, увидев ее опять легкую, стремительную, прежнюю, как днем. Короткие черные волосы ее блестели от дождя словно лаковые.

Она вошла в вагон. Каблучки дробно застучали. Сквозь мокрое стекло он увидел ее, идущую в конец вагона. Наконец она устроилась у окна, прижалась щекой к стеклу и позвала его рукой.

— Иди сюда, ты и так промок!

Но он стоял и смотрел на нее.

Она помахала ему шутливо, как бы прощаясь, и он тоже помахал ей — тоже как бы прощаясь, но очень серьезно. Она сделала широкие глаза, но, увидев, что он достал сигареты и остановился под фонарем, успокоилась, отвернулась, подняла воротник, прижала концы воротника к подбородку и задумалась, счастливая. Без зимнего букета.

Он курил и смотрел на нее. «Какая она уютная в этом пустом вагоне!»

Он видел ее лицо в профиль, как на портрете — светлый портрет в темной раме трамвайного окна, под мокрым стеклом; потом отвернулся.

Там, где парк, был темно и тихо. Он курил. Курил и ждал вагоновожатого. Рядом шелестел дождь. Он представил, как листья мокнут на дорожках парка — очень тихо и пусто. И стало тоскливо, очень тоскливо. «Лучше бы это случилось не сегодня, а через день, через два, через сто лет». Теперь он был уверен, что не скоро приедет сюда с ней.

Завтра снова институт, работа, работа… А ведь он так и не показал ей «волжского поселка», и каменную косу волнореза, выступающую в залив, и часовенку, и ветлы на берегу тоже не показал. А там столько рыбацких черных лодок и пузатых баркасов у берега! А зимой там стоят буера… А главное, он не показал ей водопад у шоссе — ему и самому хотелось еще раз послушать шум падающей воды, — вот так стоял бы в темноте, успокоенный, и слушал бы шум падающей воды, и она рядом, еще не моя.