Колеса ужаса - [79]

— Странное дело, — перебил Старик, — столько безработных офицеров решили стать священниками. С чего бы?

— Все очень просто, — ответил Порта. — В мирное время офицерская служба — просто детская игра для тех, кто не хочет утруждать себя работой. Когда эти ребята становятся безработными, они ищут что-то похожее на праздную офицерскую жизнь. А что на нее похоже? Жизнь священника, дорогие друзья. Где еще человек может так легко предаваться праздности и при этом маскировать свою глупость? Кроме того, вспомните, как почтительно относятся простые души к духовенству. В довершение всего эти противники дьявола могут отчитывать людей с кафедры, не встречая никаких возражений — это напоминает им казарменную тиранию.

Петерс продолжал свой трагический рассказ:

— Постепенно все стало ясно. Меня обвиняли в непристойном нападении на дочку. Она умерла три месяца назад от дифтерии. Ну, вы знаете, как это делается. Проведя четыре дня в карцере, я признался. Расписался в указанном месте, что на меня не оказывали давления и обращались со мной корректно. Судебное заседание длилось десять минут. Судьи были очень заняты. В то утро семерых приговорили к смерти. Я получил пять лет. «Легкий приговор, чуть ли не смешной», — сказал один рецидивист, получивший двадцать. Вы знаете моабитскую тюрьму? Нет? Черт возьми, главный надзиратель был гением, когда дело касалось того, чтобы держать нас в ежовых рукавицах. Он мог напугать человека до полусмерти, бесшумно подойдя к двери камеры и заглянув в окошко. Двери он открывал, как чемпион мира. Большие ключи входили в замочную скважину молниеносно. Щелчок, и дверь со стуком распахивалась. Ты видел ряд блестящих пуговиц на синем мундире. Под большой фуражкой — маленькую, злобную рожу. Да поможет тебе Бог, если не вскочишь по стойке «смирно» в ту же секунду. Он любил бить людей каблуками по пальцам ног.

К моему несчастью, он однажды нашел за моим окном огрызок карандаша. Как — знает только один Бог. Я выбросил этот огрызок. К счастью, тюремщики не нашли того письма, которое я написал нелегально. Мы прозвали главного надзирателя «рентгеновский глаз». Это прозвище вполне ему подходило. Я получил двадцать ударов плетью. Однако Моабит был домом отдыха по сравнению с Шернбергом.

Петерс оглядел нас, раскурил трубку и пожал плечами.

— Вдаваться в подробности ни к чему. Вы знаете, что такое Торгау, Ленгрис, Дахау, Гросс-Розен и прочие тюрьмы и концлагеря. В Шернберге нас привязывали к радиаторам до тех пор, пока не поджаривались спины. Потом заставляли поворачиваться кругом. Семьдесят пять ударов плетью по спине были обычным делом. По части разнообразия казней эсэсовцы были непревзойденными мастерами. Мы часто слышали, как со свистом опускался нож гильотины. И однажды веревка палача рвалась столько раз, что они заставили одного из заключенных убить приговоренного ударом топора в лоб, как мясник скотину. У нас был даже один надзиратель, который казнил людей старым рыцарским мечом. Комендант это запрещал. Но сам сажал «изменников» в ванну с кислотой, оставляя на поверхности только голову.

Порта взглянул на нашего эсэсовца.

— Что скажешь на это, приятель?

— Этих палачей нужно было вздернуть на дыбу, — прошептал эсэсовец. — Это невероятно, но я верю каждому слову. И клянусь, я больше не верю в Адольфа и его шайку. Покажите мне одного из этих типов, и я принесу вам его голову.

Порта улыбнулся и оживленно закивал.

— Я еще вернусь к этому. Может быть, в один прекрасный день ты получишь разрешение охотиться вместе с Йозефом Портой. Готовься услышать охотничий рог.

— Однажды меня повели к врачу, — продолжал Петерс. — Он стерилизовал меня. Я подходил под сто семьдесят пятую статью. Несколько месяцев спустя я оказался в штрафном учебном батальоне. Что происходило там, вы все знаете, и теперь я один из вас. Чувствую себя здесь, как дома. Впервые за целую вечность успокоился. И не хочу возвращаться домой! — По его щекам потекли слезы. — Если мужество изменит мне, вам придется меня прикончить. Я боюсь не смерти, а тюрьмы — что в Германии, что в России.

— Ты не погибнешь в России. Вернешься с нами домой, чтобы устроить революцию, — решил Порта и похлопал Петерса по плечу.

— Так-так, — сказал Старик. — Нужно свести немало счетов. Беда только в том, что никто не поверит ни единому нашему слову. Хотел бы я встретить человека, который поверил бы правде о военных тюрьмах и методах следствия. Люди только покачают головами и скажут, что зверств, о которых ты рассказываешь, не происходило; что тебя били, да, но ты от этого не умер. Вы вправду ожидаете, что вам позволят отомстить? Если да, то вы невероятно наивны.

— По-твоему, нам не позволят говорить во всеуслышание после войны? — спросил Порта.

— Ни за что. Я уверен в этом, — убежденно ответил Старик.

— Ладно же, теперь я знаю свой долг, — сказал Порта. — Каждый член партии или садист-эсэсовец, который встанет мне поперек дороги, отправится на тот свет.

Он взял свою снайперскую винтовку и зловеще лязгнул затвором.

— Ерунда, — усмехнулся Старик. — Ты будешь терпимым. Тебе ведь не хочется в Торгау?