Кольцо светлой воды - [28]

В ту ночь я спал беспокойно, казалось, все дворняжки Дибина лают мне прямо в уши, и я не решался позволить себе спать слишком крепко, чтобы не раздавить Чахалу, удобно устроившуюся у меня под мышкой. Как и все выдры она была с самого начала приучена к "туалету", а я облегчал ей эту задачу, раскладывая спальный мешок у самой стены мудхифа с тем, чтобы она сразу же могла выйти на земляную площадку между стойками тростника. Она и проделывала это время от времени в течение ночи, забиваясь в самый дальний угол, и с выражением безграничной сосредоточенности выделяла палочку помёта, похожую на гусеницу. Исследовав его с явным удовлетворением хорошо выполненного дела, она взбиралась мне на плечо и начинала потихонечку скулить, требуя свою бутылку. Она предпочитала пить лёжа на спине и держа бутылку между лапами так, как это делают медвежата, а кончив сосать, крепко засыпала с соской во рту и блаженным видом на своей детской мордочке.

Она стала считать меня своим родителем с того самого момента, как в первый раз заснула у меня за пазухой, и ни разу не выказала никакого страха перед кем-либо или чем-нибудь, но именно с этой ролью я и не справился, поскольку у меня не было ни знаний, ни инстинкта её матери, и погибла она из-за моего невежества.

Тем временем предстоящая трагедия, небольшая, но такая реальная, не омрачала её короткой жизни, и через несколько дней она стала откликаться на зов по имени, начала играть совсем как котёнок и увязывалась за мной, когда мне удавалось найти сухое место для прогулки, так как она терпеть не могла мочить ноги.

Нагулявшись вдоволь, она начинала повизгивать и хвататься лапами мне за ноги, пока я не присаживался на корточки с тем, чтобы она могла нырнуть в спасительную темноту моего пуловера, где сразу же заспала в положении головой вниз, а её остренький хвостик торчал при этом из-за пазухи. Арабы называли её моей доченькой и обычно осведомлялись, давно ли я давал ей пососать.

Вскоре выяснилось, что она стесняет меня в движениях и в работе. Находясь по обыкновению у меня за пазухой, она придавала мне вид беременного человека, и вся деревня собиралась вокруг меня, как только я выходил из дверей. Кроме того я не мог больше носить, как обычно, на шее фотоаппарат, по тому что при ходьбе он стукался об неё.

Как-то вечером мы с Тезинджером говорили о том, как отлучить Чахалу от соски. Мы оба полагали, что она уже достаточно выросла, чтобы есть более существенную пищу, а я считал, что её хрупкий организм лишь выиграл бы, если бы она питалась не только буйволиным молоком. Однако я недооценил силу инстинкта и думал, что она не сможет распознать съедобность мяса и крови, что её нужно приучать к этому постепенно. Я решил, что лучше всего сделать это, добавив несколько капель крови в молоко, чтобы привить ей этот вкус. Это предложение оказалось наивным, ибо, пока я держал двух обезглавленных воробьёв, пытаясь накапать ей крови в бутылку, она вдруг учуяла запах сырого мяса и хищно бросилась на него. Если бы я не остановил её, то она наверное размолола бы их целиком вместе с костями своими острыми как иглы зубами. Мы сочли это за свидетельство того, что мать уже знакомила её с пищей взрослых. К её неописуемой ярости я отобрал у неё воробьёв, и когда дал ей мелко нарезанные кусочки грудинки, она волком набросилась на них и стала требовать ещё.

- Пора кончать с молоком, - сказал Амара, наш кормчий на каноэ, жестом подкрепляя свои слова, - кончайте, кончайте, она уже теперь взрослая.

Так оно казалось и нам, но, увы, мы ошиблись. Неделю спустя мы застрелили для неё белую цаплю, и она с жадностью сожрала мелко нарезанное мясо. С тех пор она больше ничего не ела.

В ту ночь было очень холодно. Прямо над головой в тростниковой крыше была прореха, сквозь которую были видны незатуманенные звёзды, а тихий ветерок, холодный, как позвякивание сосулек, шуршал тростником у подножья стены, и спал я неспокойно. Чахала тревожилась и поминутно ворочалась в спальном мешке, а я не знал, что она умирает, и сердился на неё. Поутру я отнёс её на клочок сухой травы прогуляться и только тогда понял, что она очень больна. Она не двигалась, а только жалобно смотрела вверх на меня, и когда я поднял её, сразу же устремилась в тёплую темноту пуловера за пазухой.

Около часу мы плыли по усыпанным цветами протокам среди зелёных болот и остановились у одного селения на большом острове. Когда мы высадились, мне стало ясно, что Чахала умирает. Она была слаба, беспокойна, в доме забивалась в тёмные углы между тростниковыми стойками и циновками стен. Она лежала на животе, часто дышала, и, очевидно, ей было очень плохо. Может быть, что-нибудь в нашей огромной аптечке могло бы спасти её, но мы не нашли ничего лучше касторового масла, поскольку всё, что она съела накануне, всё ещё было у неё в животе.

Касторка почти совсем не помогла, и, хотя она почти автоматически сосала из бутылки, признаков жизни почти не подавала. В отчаянье я просидел рядом с ней около двух часов, когда Тезинджер вернулся с приёма больных.

- Сходи-ка лучше прогуляйся, - сказал он. - Я присмотрю за ней. Тебе и так тошно сидеть здесь всё время, к тому же ты не можешь ей ничем помочь. Эта болотная деревня у нас - последняя, и тебе, может быть, не доведётся увидеть другой.