Кольцо Сатурна - [52]
Борис Садовской
ГРОБОВЫЙ МАСТЕР
Никто в городке, да и по всем уезде, не знал доподлинно, как прозвище Лаврентию Ильичу. С давних пор на вывеске у него стояло просто: «Гробовый мастер». Когда надобность являлась кому в гробах, говорили только: надо к мастеру, и когда расхварывался кто сильно, вздыхали: как бы к мастеру не пришлось.
Лаврентию Ильичу минул сто первый год. С виду был он жалок и хвор; казалось, сейчас умрет, но это только казалось. Старожилы говаривали не раз, что и лет пятьдесят назад Лаврентий Ильич был все такой же. Так же был он мал, тощ и сутуловат, так же припадал на правую ногу и такая же серая щетина затеняла его остренькое лицо с мышиными глазками и кустиками-бровями.
Ходил старик зиму и лето в одном сюртуке синего сукна, какого теперь и не найдешь; сюртук этот, с буфами и сборками на фалдах, сшит был еще в 1839 году портным Мемноном, дедом нынешнего псаломщика. На голову нахлобучивал гробовый мастер мещанский круглый картуз, а обувался в тяжелые коты над шерстяными чулками. Но бойкие глазки старика глядели зорко и смело, и проворно постукивал его костыль по мощеным улицам родимого городка. Седина в кудрях Лаврентии Ильича давно сделалась голубая. Елки такие голубые бывают в садах: точно наведена на них кисточкою лазурь и можно рукавом стереть с ветвей прозрачную краску. Кое-где, на висках и на затылке, уж подзолачивалась слегка бело-зеленая просинь.
Городишко, в коем родился Лаврентий Ильич и всю жизнь торговал гробами, мало назвать захолустьем: прямо медвежий угол. Так и прозвание было ему дано — уездный город Медведев. Медведевым же прозывался гробовый мастер, но тут ему на слово приходилось верить: все бумаги сгорели у него в 1850 году, во время исторического пожара.
Город Медведев уныл и заспан. Деревянные утлые домишки; заборы с пышной крапивой и лопухом, прикипевшими к серым доскам; груды кирпича вдоль кривых, одичалых улиц; булыжный тротуар усыпан сухими стручками и темными зернами акаций; через забор садовый повисли гроздья рябины; свинья пройдет и почешется об тумбу, и больше никого не увидишь во весь день, разве еще единственный в городе извозчик, в длинном засаленном армяке, бронзовой жужелицей вползет в трактир. Есть в Медведеве базарная площадь и собор; подле дом протопопа; там же проживают судья, акцизный, акушерка и податной; подальше, за каланчой, живет исправник; у его крылечка переминаются двое городовых. Когда проедет по городу с колокольчиком кто-нибудь из чиновников или даже простой помещик, городовые оба быстро бегут навстречу, вытягиваются и держат под козырек.
Лаврентий Ильич жил не один, а с племянником Васей. На самом деле племянник этот приходился мастеру четвероюродным внуком. Племянник делал гробы, а сам старик последнее время снимал только с покойников мерку. Лет двадцать тому назад Вася учился в Москве в университете, но студенческого и господского в нем ничего не осталось. Был он здоровый, нахмуренный, коренастый, вечно в красной рубахе, точно бочонок, подпоясанный монастырским пояском. Красногубый и мордатый, со щетинистыми усами, Вася всегда молчал и не читал ничего, а любил больше всего на свете арбузы и купанье. Любо смотреть, бывало, как, взрезав темно-полосатую корку спелого сочного арбуза, очищал он красную, изомлевшую сладостью мякоть от скользких семян и как таяли быстро во рту у него сахарные ломти. Купался Вася с плотов, прыжком бросаясь с разбегу на гладь речную; точно зеркало разбивалось сразу на тысячу брызнувших кусков.
Вася не всегда был такой: учился он, говорю, в Москве, в университете и там-то произошел с ним чудесный случай, переломивший его судьбу. Дело вот как было. В начале третьего года, когда Вася сильно выдвинулся в науках и готовил уже сочинение о Канте, а профессора не иначе смотрели на него, как на будущего собрата, лег он однажды вечером спать, наказав жившему с ним товарищу разбудить его ровно в восемь часов утра. Товарищ пообещал и оба они уснули. Утром Вася в просонках услыхал, что часы бьют восемь; быстро одевшись, подошел он к окну: с вечера подморозило и на осенних лужах и крышах домов сверкал первый снег. Тут пробудился и товарищ. «Чуть было из-за тебя лекций не проспал», — укорил его Вася. Выйдя на улицу, в утренних сумерках, по холодку, видел он свежие следы на оснеженном тротуаре; у часовни валялся пьяненький; вот и конка. Кондуктор взошел, похлопывая руками: «С морозцем, господа!» На Арбатской площади какая-то барышня стала выходить из вагона, поскользнулась и тут же сломала ногу. Поднялась суматоха. Вася помог усадить бедняжку на извозчика и пошел было пешком в университет. Вдруг все потемнело в его глазах и он в просонках услыхал, что часы бьют восемь. Быстро одевшись, подошел он к окну: с вечера подморозило и на осенних лужах и крышах домов сверкал первый снег. Тут пробудился и товарищ. Дальше шло наяву полное повторенье сна; все: утренний чай, следы на улице, пьяный у часовни, кондуктор. Когда барышня стала выходить из вагона, Васе захотелось крикнуть: «Вы сейчас сломаете себе ногу!» Однако, отправив ее на извозчике в больницу, Вася в университет не пошел, а воротился домой. С того самого утра начал он задумываться и молчать по неделям, потом вдруг забрал свои бумаги и исчез из Москвы.
