Кольцо Сатурна - [47]

— Нет, что ни говорите, — оживился доктор, — а все же в жизни есть много необъяснимого. Вот, если позволите, я вам расскажу совершенно непостижимый случай…

— Пожалуйста, пожалуйста, доктор, — торопливо согласился я.

— Я, конечно, лишен этих предрассудков, в чертей и ведьм не верю, но есть такие случаи, которые способны внушить ничем непобедимый панический ужас и совершенно необъяснимы.

Доктор вынул портсигар, отвернувшись спиной к ветру, закурил и продолжал:

— Случай, о котором я хочу рассказать, произошел со мной, когда я был еще почти мальчиком и жили мы в уездном городке на Днестре. Река в половодье всегда производит на меня ни с чем не сравнимое впечатление, — немного жутко смотреть на разбушевавшуюся стихию и вместе с тем в груди бьется нечто похожее на порывы восторга.

А в тот год Днестр разлился особенно величественно, вода прибывала каждый час, река вздулась, выступила из берегов, бешено разрушала и коверкала все, что встречала на своем пути. Люди лихорадочно спасали, что еще можно было спасти на луговой стороне, — рыли картофель, резали капусту, собирали недозревшие помидоры — все это грузилось как-нибудь на лодки и доставлялось в город.

Река нас притягивала к себе, мы или целые дни просиживали на берегу, или шныряли на лодке в соседнем казенном лесу. Нас уже давно привлекала прогулка лодкой вверх по реке, а мы были мальчики самостоятельные, предприимчивые и знали цену многим хорошим вещам, даром что брат был только в седьмом массе, а я в шестом. Главное, не любили откладывать дела в долгий ящик: Мишка с вечера побывал в кладовой, где мать держала окорока, пшено, картошку, и захватил отцовский плащ, а кстати недоконченную бутылку коньяку. За ночь река поднялась еще на поларшина, снесла купальню доктора, обрушила добрый кусок берега с частью клубного садика, затопила сады в плавнях, одним словом, натворила бед.

Чуть рассвело, мы были уже на ногах, а когда взошло солнце, отчалили от берега. План был такой — идти вверх до вечера, переночевать на берегу и вернуться домой на другой день. День выдался жаркий, безоблачный, река была пустынна. На веслах держались ближе к берегу, там течение было слабее, встречались почти неподвижные заводи, грести было легче, а местами от стремительного водоворота полоса воды уносила нас вверх сажень на сто-двести. Днестр в тех местах похож на взбесившегося быка — он с яростью бросается на берег, бьет его, роет и, не найдя выхода, поворачивается к другому. Днем, часа на два, сорвался попутный ветерок, и мы скользили под парусом по самой середине реки. Обедать пристали к берегу. Сварили кашу, выпили, поели, повалялись с папиросками под кустиком и пошли дальше.

Под вечер, когда солнце скрылось за лесом, на реку легли длинные тени, — а мы порядочно порвали веслами руки, — решили пристать на ночлег. Нельзя сказать, чтобы место было выбрано очень удобное; с одной стороны нагорный, глинистый берег совсем отвесно падал в воду, с другой, казалось, совсем не было берега, стояла чаща столетних осокорей, между стволами которых торчали, пригнувшиеся по течению, верхушки лоз и кустов боярышника. И лес, и высокий берег тянулись вверх, насколько можно было окинуть взглядом. Грести дальше, до более удобного места, не было смысла, — нас могла захватить ночь. Мы свернули в лес, решив, что лучше всего пробраться лесом до берега. Оказалось, что это не так легко, — работать веслами не было никакой возможности: местами было так тесно, что еле могла проскользнуть лодка, а где можно было сделать взмах веслами, там они путались под водой в густой траве так, что впору было вывернуть каждое в отдельности. К счастью, у нас был багор. Бросили весла, брат стал с багром на носу, я на корме, и так, отталкиваясь от дерева к дереву, цепляясь багром, руками за сучья, держась поперек течения, мы медленно подвигались вперед. В верхушках деревьев была полная тишина, а внизу, в сумерках, стоял стон и гул прорывавшейся воды. Все время шел треск ломавшихся веток, вода шумно вертелась и бурлила вокруг каждого столба, по дну лодки с мокрым шорохом скользила густая трава, царапали и цеплялись сучья затонувших веток. Течение захватило концы низких веток и они вздрагивали, точно кто невидимый сидел в воде и дергал их, пытаясь отломать. Было жутко, я много дал бы за то, чтобы снова очутиться на просторе реки. Наконец, кое-как, ощупью, добрались до берега. Луна еще не взошла и было так темно, хоть глаз выколи. Оказалось, что место выбрано удачно, — брат нашарил ногами тропинку и она нас привела на довольно высокий холм, на котором стоял широкий развесистый дуб, а немного в стороне я наткнулся на курень. Наверное, тут же где-нибудь был баштан, а в курене жил дед-сторож. Брат сунул голову в дыру.

— Гей, диду, чи ви тут?

Ответа не было. Курень был, верно, старый, заброшенный с прошлого лета, а может, дед заснул где-нибудь во время обхода. Брат побежал вниз привязать покрепче лодку, а я бросил сумку с провизией, залез в курень, нащупал солому и сейчас же растянулся. Хотелось так спать, что забыл даже о еде. Как долго я спал, не знаю, но я не проснулся, а вскочил со сна и сел от внезапного жуткого волнения. Жуть налетела на меня внезапно, так сказать, стихийно, и все доводы разума потеряли перед ней свою силу. Через дыру в крыше куреня лился странный полусвет луны, спрятавшейся за облако. Полез было в карман за папиросами, но не закурил — мне вдруг стало страшно зажигать огонь. Чтобы приободрить себя, я позвал брата. Никто не отвечал. Кругом было тихо, только внизу шел гул и шорох разлившейся реки Я подумал, что брат еще внизу у лодки, но и сам не верил этому. Я позвал его еще раз, голос сорвался от страха — ответа не было. Тогда я стал шарить вокруг себя руками и облегченно вздохнул, — нащупал край какой-то одежды или рогожи и потянул к себе. В это время месяц вынырнул из облака и осветил через дыру половину куреня. Я наклонился, чтобы растолкать брата, но почувствовал, как заледенела в жилах кровь и зашевелились на голове волосы. На меня глянуло вспухшее, небритое, странно освещенное луной лицо Петра Ильича. Это был он, я даже узнал его подстриженные усы и блестящие пуговицы на форменной тужурке земского начальника. Я хотел крикнуть, но не было голоса. Бросился, закрыв голову руками, вон из куреня вниз, к реке. Тут я вовсе обезумел — лодки не было, и я не узнавал места, луна странным светом изменила берега. В ужасе я прыжками понесся вдоль берета, прочь от этого места. Спотыкался о кочки, падал, поднимался и снова бежал. Когда оставили окончательно силы, я остановился, чтобы перевести дух и поднял голову — передо мной был тот же самый бугор, на нем широкий дуб, а сбоку чернел курень… В отчаянии я отвернулся, чтобы бежать и, вы поймите мою радость, увидел в десяти шагах лодку. Вырвал кол с цепью, прыгнул в лодку и оттолкнулся. Эго было дико, нелепо, но кто-то гнался за мной, кто-то хрипел, захлебывался, высовывал меж лунными пятнами на трепетавшей воде синие руки со сведенными судорогой пальцами… Я старался уйти, но чья-то мокрая, щетинистая спина толчками подымала нос лодки… Чьи-то цепкие пальцы хватали лодку за борт… От неожиданного толчка я упал на дно и выронил багор — лодка с маху уткнулась носом в расселину двух осокорей. Я уперся руками в ствол дерева, напрягая все силы, чтобы оттолкнуться, и вдруг кто-то сзади насмешливо фыркнул… Я обернулся, — на корме сидел Петр Ильич, насмешливо скалил зубы и кивал головой. Страх привел меня в бешенство. Я вырвал весло из уключины и с яростным воплем прыгнул на корму, он закивал головой, оскалил зубы в отскочил ровно настолько, чтобы я не мог достать его веслом. Вероятно, от стремительности прыжка на корму, лодка сама высвободилась и теперь неслась по течению. Обливаясь холодным потом от страха и трясясь от бешенства, я сел на весла. Он был тут, на корме, я чувствовал его присутствие, но не подымал головы, а греб изо всех сил, беспорядочно натыкаясь веслами на пни и кусты. На миг у меня мелькнуло сознание, что лодка так разобьется вдребезги. Я осторожно посмотрел на корму, — он со злорадной улыбкой смотрел поверх моей головы и правил кормовым веслом прямо на черную корчагу. Тогда меж нами завязалась борьба; чтобы помешать ему, я греб то правым, то левым веслом, сознавая всем существом, что от одного неловкого взмаха лодку разобьет вдребезги. Вода бурлила вокруг, лодка бешено вертелась, натыкаясь на деревья и кусты. Страшнее всего было то, что я видел сквозь него, как сквозь стекло, все, что было за его спиной. Я работал, дрожа в лихорадке, и зорко следил за каждым его движением. Я потерял уже силы, взрыв отчаяния сменился равнодушием, как вдруг сбоку блеснул молочный просвет — меж деревьями открылась широкая аллея, по которой стремительно несся поток. Я собрал силы, сделал несколько отчаянных взмахов и без сил повалился на скамью. Я не переставал следить за ним; он злобно ощетинил подстриженные усы, скрипнул зубами и швырнул в реку кормовое весло. Потом поглядел на меня тяжким неподвижным взглядом, шагнул с кормы на мою скамью и, опершись цепкой рукой на мое плечо, исчез в лесу. Ночь побледнела, осталась в лесу, когда я, оцарапанный, в ссадинах, с висевшей клочьями рубахой, очутился на реке. Берега прятались в тумане, солнце еще не всходило. Дальше мной овладело состояние какой-то вялости, апатии, я видел все, что меня окружало, но относился безучастно, точно это был сон.