Кольцо богини - [24]

В городе его неловкость еще не так бросается в глаза, а здесь, на раскопках, среди великолепия природы, мало затронутой человеком, он выглядит как хилое оранжерейное растение, зачем-то высаженное в степи, и служит постоянной мишенью для шуток своих товарищей. Надо признаться, что далеко не всегда шутки эти бывают совсем уж безобидного свойства! Третьего дня, к примеру, спрятали его очки… Яша искал их, натыкаясь на все предметы, едва не сбил палатку и выглядел таким несчастным и потерянным, что Саше стало стыдно и он вернул ему пропажу. И сейчас, пока профессор распекает его, Яша полон раскаяния за свою оплошность, но разве он виноват?

И вообще — жизнь устроена несправедливо! Почему кому-то от рождения достается привлекательная наружность, здоровье, ловкость и грация, а кому-то — нет? Можно сделать карьеру, нажить капитал, многого достичь собственным трудом и талантом, но Яша Горенштейн так и останется навсегда таким — с сутулыми плечами, подслеповатыми глазами, которых почти не видно за стеклами очков, нелепой катящейся походкой…

Занятый такими мыслями, Саша машинально отбрасывал песок и землю от края раскопа, обрушенного злосчастным Яшей. Вот ему показалось, лопата наткнулась на что-то твердое, как будто там уже не песок, а камень… И слишком ровный камень! Саша присмотрелся повнимательнее — да так и ахнул. Из-под песчаной осыпи, словно сквозь толщу времен, проглядывали контуры гордых профилей бородатых мужчин в высоких шлемах, высеченные на сероватом камне.

— Посмотрите, профессор! — крикнул он, и Шмелев, забыв про Яшу, кинулся к нему.

— Осторожнее, осторожнее! Бросьте вашу лопату, вы же археолог, а не землекоп!

Скоро возле находки столпились все сотрудники экспедиции. Бережно, как драгоценность, отчищали они ее от земли и песка, и скоро их взглядам предстала массивная, тяжелая плита аршина три высотой и два — шириной.

Отполированный сероватый мрамор был как будто намертво вмурован в неровную скальную породу. То ли служила она когда-то обелиском, то ли иным каким-то памятным символом… В лицах воинов, изображенных на камне с удивительной тщательностью, прослеживалось явное сходство, только один был постарше, а другой — совсем молодой. Профессор Шмелев немедленно выдвинул предположение, что это портреты Скилура — одного из последних царей скифской династии, и сына его Палакка.

В общем, ясно было только одно — работы предстоит непочатый край. Шмелев уже прикидывал, в какую сторону надобно расширять прорытые шурфы, на какую глубину копать, чтобы находка могла предстать во всем своем великолепии, и — кто знает? — не была ли найденная плита всего лишь частью древнего сооружения?

Приват-доцент Ященко пришел в радостно-благодушное расположение и в который раз принялся рассказывать историю о том, как было обнаружено место древнего скифского поселения:

— Все-таки как много решает случай! Представьте себе, однажды — а было это давно, в 1827 году! — известному любителю древностей по фамилии Салтан-Крым-Гирей на глаза попалась груженная камнем подвода, спускавшаяся от урочища Керменчик, где тогда брали камень для строительных нужд. По чистой случайности этот любознательный человек (а звали его Александр Иваныч, и был он по крови потомком крымских ханов, а по духу — истинно русским дворянином в лучшем смысле этого слова) обратил внимание на две плиты — на одной было высечено изображение всадника, а на другой — надпись на древнегреческом языке. Он-то и написал о своей находке в Московский университет. А теперь вот — извольте видеть! — царь Скилур собственной персоной! О нем еще Страбон[5] писал!

Ященко говорил быстро, возбужденно:

— Изображения на барельефе и на монетах из Ольвии — удивительное сходство, просто одно лицо… Да вы посмотрите, посмотрите внимательно! Фигуры отражают черты нового натурализма, явственно прослеживается влияние Рима. Это открытие, господа, настоящее открытие! Поздравляю вас, коллеги!

За работой весь день прошел незаметно, даже пообедать не успели толком. Уже вечерело, и легкий прохладный ветер дул с моря, когда профессор отправился в свое скромное обиталище, чтобы описать находку и составить подробный отчет для Исторического общества.

Ященко, по обыкновению, уехал на станцию за почтой. Как ни взволновала его неожиданная находка, но привычке своей он изменить так и не смог. Только теперь Саша понял, что добрейший приват-доцент отправляется на станцию каждый день отнюдь не ради того, чтобы развернуть свежую газету и прочитать что-нибудь о франко-русских симпатиях или о злодейском убийстве вдовы Чекмаревой, повергшем в ужас все купеческое Замоскворечье. Вовсе не желание узнавать незамедлительно обо всем, что происходит в мире, руководило им, но страсть совсем иного свойства…

Ященко ждал письма от какой-то особы женского пола. Саша сам видел, как из его сумки-планшета выпала фотографическая карточка юной барышни с гладко зачесанными назад русыми волосами и строгим, неулыбающимся лицом, видел, как быстро и бережно подобрал он снимок, поспешно спрятал его обратно, да еще по сторонам оглянулся — не заметил ли кто?

Но, как говорится, шила в мешке не утаишь… Все в экспедиции уже знали, что предмет воздыханий пожилого приват-доцента (Ященко едва ли перевалило за сорок, но им он казался почти стариком) зовут Лидочкой Львовой, что она — молодая поэтесса, выпустила маленький томик стихов с трогательным названием «Вечерняя грусть», что она капризна и непостоянна… Приват-доцент уже трижды делал ей предложение, определенного ответа так и не получил, но и надежды не утратил. Вот и сейчас отправился на станцию в ожидании того, единственного и долгожданного письма.