Кола ди Риенцо, последний римский трибун - [24]

.

— Право, — сказал угрюмый кузнец, озираясь на толпу, которая громко смеялась, услышав предложение карлика, — мы все нуждаемся в покровительстве; и большие, и малые. Чего вы смеётесь, вы, обезьяны? Впрочем, вы не понимаете притчей.

— И, однако же, мы пришли посмотреть на притчу, — сказал один из толпы, слегка оскалив зубы.

— Добрый день, синьор Барончелли, — отвечал Чекко дель Веккио, — вы хороший человек и любите народ; сердце радуется, когда вас видишь. Из-за чего вся эта суматоха?

— Папский нотариус выставил на площади большую картину, и зеваки говорят, что она имеет отношение к Риму; ну, так они теперь и вытапливают свои мозги на жару, чтобы отгадать загадку.

— Го, го! — сказал кузнец, подвигаясь вперед с такой силой, что вдруг оставил говорящего за собой. — И если Кола ди Риенцо затевает что-нибудь, то я готов пробиваться через каменные утесы, чтобы быть возле.

— Много добра принесет нам эта пачкотня, — сказал Барончелли кисло и обращаясь к соседям; но никто его не слушал, и он, претендент на звание демагога, злобно закусил губу.

Среди подавленных вздохов и проклятий мужчин, которых расталкивал дюжий кузнец, и открытой брани и пронзительных криков женщин, к платьям и головным уборам которых он оказывал столько же мало уважения, он дошел до пространства, огороженного цепями, в центре которого была поставлена большая картина.

— Как он пришел сюда? — вскричал один. — Я был первый на площади.

— Мы нашли ее здесь чуть свет, — сказал продавец плодов, — никого еще не было возле.

— Но почему вы вообразили, что в этом участвовал Риенцо?

— Кто же другой? — отвечали двадцать голосов.

— Правда! Кто другой? — отозвался долговязый кузнец. — Я готов поклясться, что добрый человек провел целую ночь, рисуя ее сам. Клянусь, славная картина! Что там нарисовано?

— Вот в том-то и загадка, — сказала одна торговка рыбой.

— Если бы я могла это разобрать, то умерла бы спокойно.

— Это, без сомнения, что-нибудь о свободе и о налогах, — сказал Луиджи, мясник, наклоняясь над цепями. — Ах, если бы Риенцо захотел, то всякий бедняк имел бы в своем горшке кусок мяса.

— И столько хлеба, сколько бы мог съесть, — прибавил бледный хлебопек.

— Вот выдумали! Хлеба и мяса! Они теперь у всякого есть! Но какое вино пьют бедные люди! Никаких нет поощрений, чтобы можно было позаботиться о винограднике, — сказал виноторговец.

— Го-гопло! Многие лета Пандульфо Ди Гвидо! Дорогу — он ученый человек, друг великого нотариуса; он нам объяснит картину. Дорогу, дайте дорогу![8]

Медленно и скромно Пандульфо ди Гвидо, спокойный, богатый, честный литератор, которого ничто, кроме насилия того времени, не могло вызвать из его тихого дома или из его рабочего кабинета, подошел к цепям. Он долго и пристально смотрел на картину, блестевшую еще свежими влажными красками. Она была похожа на произведение возрождавшегося искусства, которое вначале отличалось грубыми и жесткими чертами, а потом было доведено до гораздо большей степени совершенства и встречается в картинах Перуджино, процветавшего в следующей генерации. Народ толпился вокруг ученого с открытыми ртами, обращая глаза то к картине, то к Пандульфо.

— Разве вы не видите, — сказал наконец Пандульфо, — в чем состоит понятный и осязательный смысл этой картины. Посмотрите, как живописец изобразил обширное и бурное море — заметьте, как оно волнуется.

— Говори громче, громче! — вскричала нетерпеливая толпа.

— Тс! — вскричали те, которые стояли вблизи Пандульфо, — достойного синьора можно слышать совершенно ясно.

Однако же некоторые из более изобретательных, пробравшись к одной стойке на рыночной площади, принесли оттуда неуклюжий стол и просили Пандульфо говорить с него народу. Бледный гражданин, с некоторой неохотой и застенчивостью из-за непривычки к речам, должен был согласиться. Но когда он бросил взгляд на огромную и притаившую дыхание толпу, то его глубокое сочувствие к ее делу вдохновило и ободрило его. Его глаза засверкали, голос приобрел силу, а голова, обычно опущенная на грудь, поднялась.

— Вы видите пред собой, — начал он опять, — могущественное и бурное море; на его волнах — пять кораблей; четыре из них превратились уже в обломки; их мачты разбиты, волны врываются через погнившие доски; для них уже нет ни помощи, ни надежды; на каждом из этих кораблей лежит тело женщины. Замечаете ли, как верно живописец в омертвелом лице и безжизненном теле изобразил оттенки и отвратительный вид смерти? Под каждым из этих кораблей есть подписи, которые соединяют метафору с истиной. Вон под тем подписано «Карфаген», под другими тремя — «Троя», «Иерусалим» и «Вавилон». Для этих всех четырех кораблей — одна общая надпись: «Мы доведены несправедливостью до истощения». Обратите взгляд на середину моря — там вы видите пятый корабль, качающийся среди волн. Мачта его сломана, руль отбит, паруса порваны, но это еще не такое крушение, какое постигло другие корабли, хотя и с этим скоро будет то же самое. На палубе на коленях стоит женщина, одетая в траур: заметьте горе на ее лице; с каким умением художник изобразил глубину и безнадежность этого горя! Она простирает руки в молитве — она со слезами просит вас и небо о помощи. Теперь заметьте подпись — это Рим! — Да, ваша родина обращается к вам в этой эмблеме!