Я никогда не слышал, ни до, ни после этого, чтобы кто-нибудь так пел "Интернационал": казалось, что произносят они не давно заученные слова уже существующей песни, знакомой всем чуть ли не с самого детства, а складывают песню прямо сейчас, вот за этим столом, слагают ее слово за словом, выпевая из каких-то потаенных, хрустальных глубин сердец. В какое-то мгновение даже мне самому захотелось присоединиться к этим людям, подхватить песню, разделить общий мотив, но я то ли застеснялся, то ли на мгновение забыл слова, то ли отвлекся... А отвлечься было на что.
Во-первых, в комнату вплыла баба в сарафане. Петр и Селифан, не прерывая пения, рванулись к ней, подхватили с обеих сторон под руки и поволокли куда-то в угол, к окну, за кресла, а там повалили на пол, стали драть на ней юбку и исподнее. Баба размахивала руками и пищала, но, как мне показалось, скорее довольно, чем обиженно. Закрадывалось только одно сомнение, о котором мне сейчас не хотелось бы особенно распространяться: мужики были как-то уж слишком стары, чтобы вот так лихо валить баб на пол в углу у окна за креслами... Но им, мужикам, конечно, виднее.
Баба, непонятно зачем, схватилась за занавеску, потянула ее на себя, занавеска треснула, сверху посыпались какие-то крошки и белая пыль, похожая на пудру, что-то заскрипело, и вдруг весь карниз выдрался из стены и рухнул на пол. Девка запищала и захохотала, задергала ногами. "Интернационал" прервался на секунду, все оглянулись к окну, а потом снова запели. На этот раз вместе со всеми пела и женщина.
За окном стремительно и бесшумно поднималась в небо - оставляя за собой медленно тающий оранжевый огненный след - круглая красно-золотая луна, очень яркая на черном ночном фоне.
Затем у дома остановилась машина, хлопнули дверцы, и в комнату скоро вошли трое хмурых людей в одинаковой форменной одежде. Эти - за мной, как-то сразу сообразил я.
Так оно впоследствии и оказалось.
Антверпен
