Когти тигра - [12]

Туся обернулась:

— Я читаю про Генриха Гейне.

Этот Генрих, видно, был малый не хуже Уолтера, потому что глаза Туси сияли.

— Понимаешь, — она заговорила так, словно бы никогда не было размолвки между ними. — Гейне был очень-очень болен. Последние годы жизни он совсем не вставал с постели — прозвал ее своей матрацной могилой. Над ним вешали веревку, и он цеплялся за нее, чтобы приподняться или повернуться на бок, представляешь?

Григорий кивнул. Еще бы!

— А он был знаменитый поэт, — продолжала Туся. — И он все время работал. Его последними словами были: «Бумагу и карандаш!» Потом началась агония…

Она задохнулась от волнения.

«Как закалялась сталь» в ту пору еще не была написана, Николай Островский только начинал свою борьбу с роковым неотступным недугом. Поэтому пример Гейне произвел на Григория впечатление.

Кажется, тогда же он узнал и о когтях тигра.

— Это Гейне перед смертью сказал, — сообщила Туся. — Похлопал рукой по только что законченным мемуарам — а в них он беспощадно расправился со всеми своими врагами — и сказал ясене: «Тигр умрет, но останутся когти тигра!..» Нет, ты не понял, я вижу. О когти же можно оцарапаться, верно? Даже если тигр лежит на земле, уже бездыханный. Он и мертвый еще опасен. Ну, понял теперь?

Некоторое время Григорий молчал, погруженный в раздумье.

— А шо ты, Тусечка, думаешь, — произнес он наконец и как бы с удивлением поглядел по сторонам, — цьому Генриху було, мабуть, гирше, ниж мэни. Ще и верьовку над ным вишалы…

— Да, но у Гейне был характер, — наставительно сказала Туся. — А у тебя как, есть характер?

Этого Григорий еще не знал. Он ей так и сказал с запинкой:

— Я… я нэ знаю…

Некоторое время Туся не сводила с него пристального, критически оценивающего взгляда.

— Ну як? — выдавил из себя Григорий.

— Я думаю, есть. Но это неважно, что я думаю. Гораздо важнее в данном случае, что думает об этом наш Иван Сергеевич…

Она выдержала длинную драматическую паузу.

Иван Сергеевич был врачом третьего отделения. Григорий часто жалел о том, что попал к Варваре Семеновне, а не к нему. На Ивана Сергеевича приятно было смотреть даже тогда, когда он шел по коридору, направляясь в обход или возвращаясь с обхода. Жизнерадостный, улыбающийся, очень широкий в плечах, он выглядел особенно широким, потому что полы его халата развевались на ходу.

— Если бы ты знал, какой он врач! Вот это врач так врач! — восторгалась Туся. — Когда я задыхаюсь и он усаживается на мою койку и берет мою руку своей большой прохладной рукой, мне уже делается легче.

Григорий только восхищенно качал головой.

И вот сейчас этот Иван Сергеевич думает, что у него, у Григория, есть характер!

— Цэ вин тоби сам сказав? Сама чула?

Да, Туся слышала это собственными своими ушами.

Она сидела в дежурке за ширмой, медсестра готовилась сделать ей внутримышечную инъекцию. (Туся никогда не говорила — укол, она за время своей болезни запомнила множество всяких медицинских терминов и при случае любила щегольнуть ими в разговоре.)

Ну вот, стало быть, сидела она себе за ширмой очень тихо. Врачи, наверное, и не догадывались о ее присутствии, иначе, конечно, не стали бы разговаривать так откровенно. Да, кстати, кроме Ивана Сергеевича и Варвары Семеновны, были там еще две эти фифки-практикантки.

Речь почему-то зашла о Григории. Начало разговора она прозевала, потому что ей было очень плохо. Но после инъекции она задышала лучше. До нее дошло:

— Мальчик — хроник, и безнадежный! — Это недовольный голос Варвары Семеновны. — Я же показывала вам его рентгенограммы.

— Не единой рентгенограммой жив человек, — пошутил Иван Сергеевич. Затем уже серьезно: — Понятно, и я, как вы, доверяю рентгенограммам, однако не хочу, чтобы они заслонили нечто, будем так говорить, не менее важное.

— Что же именно?

— Самого больного, его способность к сопротивлению, его дух прежде всего.

— Дух? Отдает идеализмом, — заметила дуреха практикантка.

— Почему? Вы же, например, прописываете своим больным бром. Но ведь, кроме брома, нужна еще какая-то рецептура радости. Тем более он мальчик, ему нет, наверное, и четырнадцати.

— Недавно я подарила ему пластилин, — вспомнила Варвара Семеновна.

— По-видимому, мало этого. Подарите ему надежду!

— По-вашему, я должна лгать?

— Нет. Поверьте сами в его выздоровление. Он сразу почувствует это.

— Повторяю, он хроник.

— Ну и что из того? По-разному можно рассматривать длительную болезнь. Например, как врага, против которого надо поднять, собрать, мобилизовать все силы больного, в том числе и волю его! Кстати, я видел вашего Григория. У него упрямый лоб.

— Да, мне нелегко с ним.

— А ему с вами? Ну не сердитесь. Вдумайтесь в этого своего Григория. Не сковывайте его психику. Он должен очень хотеть выздороветь. Пусть он изо всех сил помогает вам. Это важно. Он сможет вам помочь. По-моему, у него есть характер.

Разговор был очень напряженный, весь из острых углов, поэтому он так запомнился Тусе.

Характер, характер! Иван Сергеевич сказал, что у него есть характер!

А что такое характер?

ПРОЩАНИЕ

Григорий надумал тренироваться — втайне от всех. Готовил Тусе сюрприз. Забирался в глубь сада, чтобы его никто не видел, и там пытался хоть несколько метров пройти без костылей. Должен был пройти! Ведь сам Иван Сергеевич сказал, что у него есть характер!