Коготки Галатеи - [14]

В детстве я мечтал ходить в художественную школу. Но это было решительно невозможно. Моя мать экономила каждую копейку, и на такую ерунду, как занятия в художественной школе, она тратиться не намеревалась. Я понимал это. И даже не просил. Я занимался во дворце пионеров. Учителей там не было, но там хотя бы имелись краски и бумага. Меня широко выставляли на всяких районных выставках. Вот на одной из таких выставок в Доме художника мои работы и узрел мой будущий учитель. Он разыскал меня через дворец пионеров и пригласил к себе в мастерскую заниматься бесплатно. Нужно ли описывать мою радость?

Весь мир вокруг меня преобразился. Во-первых, Дмитрий Дмитриевич начал сразу выделять меня из всех своих учеников. Во-вторых, ко всему, что я вытворял на холсте, он относился с чрезвычайным одобрением, даже к моему художественному хулиганству. В-третьих, он с большим уважением относился ко мне как к личности. И в-четвертых, он заставил поверить меня в свою значимость. Последнее было для меня наиболее важным. Ведь до этого я чувствовал себя никому не нужной букашкой.

В мастерской я все схватывал на лету. Я напоминал влаголюбивое дерево, которое долго стояло без влаги, и вот, наконец, хлынули дожди, и оно стало на глазах расцветать и наливаться соком. К двадцати годам я уже чувствовал себя настоящим художником, а к двадцати двум даже снисходительно кивал, когда меня называли гением. Дальнейшая моя жизнь была предельно ясна и расписана по дням. Мою фамилию все больше ассоциировали с Сальвадором Дали, но для меня это было мелковато. У Сальвадора Дали — вдохновение слепое, поэтому в большинстве его картин не следует искать глубокого смысла. Я же, берясь за кисть, всегда знал, что намерен написать, и какой смысл будет иметь каждый мой мазок. Смысл у меня имели не только композиционные построения и цвета, но и полутона.

К двадцати четырем годам я достиг пика своего духовного расцвета, но именно в этот год судьба выкинула свой первый фортель. Я привел домой Алису. Просто привел, чтобы притупить одиночество. А через месяц мы поженились.

Нет. Я не любил её. Но с ней мне не было одиноко. С ней притупилась та тревога вечного неудовлетворения, которая без конца сверлила внутренности и не давала спокойно существовать. Пока моя юная жена только кивала и закатывала глаза, было ещё терпимо. Но когда она воображала, что мир крутится исключительно вокруг нее, мои поджилки начинали трястись, а щеки пылать негодующим огнем. У меня и по сей день на скулах выступает румянец, когда я вспоминаю о своей жизни с ней.

Впервые она показала зубы в Алуште, куда мы имели неосторожность укатить сразу после свадьбы. Сейчас не помню, какие она предъявила требования, но очень четко отпечаталось, что их было неимоверное количество и что они были настолько фантастичны, что начни я их выполнять — сразу из художника превращусь в слабоумного пажа. Такое применение моего таланта показалось мне весьма расточительным, и с той минуты я начал тихо её ненавидеть.

Но развестись с ней оказалось не так просто. При любом упоминании о разводе она с визгом выбегала из дома, чтобы броситься под машину, и я, невольный участник этого спектакля, срывался за ней следом. Разумеется, я возвращал её обратно с дрожащим подбородком и заискивающими извинениями. И все опять начиналось сначала.

— Слушай, — спрашивал я её по утрам. — Почему ты никогда не убираешься?

— А я тебе не служанка! — дерзко отвечала она.

— Я не прошу убирать за мной. Убирай за собой. Я не могу работать в таком бардаке.

— Не работай! — хмыкала она пофигистски и отправлялась на кухню варить себе кофе.

После чего она уходила в свое медицинское училище, оставив на столе крошки и немытую кофеварку. А я оставался один в своей разгромленной квартире.

Мое священное жилище, где вынашивались идеи, пробуждались чувства и воплощались замыслы, теперь было поругано. Повсюду валялись предметы, далеко не способствующие возвышенному настрою души: заколки, чулки, туфли, бюстгальтеры. Я по сей день вздрагиваю, вспоминая этот бардак в квартире: вечно неубранную постель, вечно липкие полы, вечно залитую чем-то плиту… Я хватался за голову и стонал. Я стонал каждое утро, когда оставался один и клял тот день, когда потащил её в загс.

Боже мой, какой же я был осел! Зачем нужно было расписываться? Самое печальное, что я первый завел разговор о женитьбе. А все дело в том, что после того вечера, с Вивальди и Телеманом, она целую неделю безвылазно прожила у меня. «Что скажут её родители?» — с тревогой думал я. К тому же на шестой день я выяснил, что она несовершеннолетняя. Так и есть, меня сначала убьют её родители, а потом посадят за совращение малолетних. Вернее, сначала посадят, а потом убьют на зоне. Смерти я не боялся. Но на зону мне было никак нельзя. Ведь буквально за две недели до знакомства с ней я написал по третьему пункту в юнговской анкете: «Я никогда не попаду в тюрьму…»

11

Но лучше бы я попал в тюрьму, чем в этот переплет. С уголовниками всегда можно поладить. Я их много перевидал в детстве и юности. Большую часть из них можно назвать вполне милыми людьми, а не которые даже стали моими друзьями. Замочить они, конечно, могли, но на присвоение твоей духовной свободы — никогда не претендовали.