Когда загорится свет - [32]

— Как это так не знаю? Нельзя так говорить, душенька… Человек умер, ближний, человека хоронят… Живые должны уважать мертвых…

Она торопливо вышла семенящей походкой, и слышно было, как она почти бежит по лестнице.

— Зачем ты приглашаешь эту жабу? — со злобой спросил Алексей.

Людмила пожала плечами.

— Совсем я ее не приглашаю, ты это отлично знаешь. Но не могу же я захлопнуть дверь перед ней.

— Ты можешь ей намекнуть, что тебе неприятны эти постоянные нашествия.

— Может, ты возьмешь это на себя? — холодно предложила Людмила. — Пока мы отсюда не выедем, ничего не поделаешь, придется принимать дом, как он есть, со всем инвентарем.

Он медленно брился перед маленьким, тусклым зеркалом. Мыло было плохое, не пенилось, бритва — тупая.

— Не понимаю, как ты можешь выносить ее!

— Я ее не выношу, но что я могу сделать? — сказала Людмила, не поднимая глаз от чулка, который она штопала.

Из-за окна уже явственно слышались звуки похоронного марша. По улице проходил похоронный кортеж, прямо за гробом семенила Фекла Андреевна, с оживленным лицом, с блестящими глазами. Она еще раз убеждается, еще раз смакует буйную радость от факта, что вон там, в гробу, лежит покойник, а она жива, все жива. Изо всей семьи, умершей от голода в Ленинграде, уцелела она одна, вдова учителя математики. Не выдержали дочь, сын, зять, невестка, не выдержали внучата. Все остались там, она хоронила их по очереди в снегу, в мерзлой земле осажденного города. А она выжила, пережила все и всех.

Каждый покойник напоминал ей об этом.

— Гиена, — бросил внезапно Алексей, и капелька крови появилась на порезанной щеке.

— Вот тебе папиросная бумажка, заклей, — спокойно сказала Людмила.

Алексей избегал ее взгляда.

— А где Ася?

— Она пошла на собрание, поздно ведь уже. Что ты будешь делать?

— Пройдусь немного. Голова болит.

Она шевельнула губами, но промолчала.

— А ты?

— Я было хотела идти за хлебом. Но тогда уж позже, когда Ася вернется.

— Тогда иди, я подожду, я никуда не тороплюсь.

Он почувствовал облегчение, когда она ушла. С папироской в зубах он бесцельно бродил по квартире, голова болела. Перекладывая книжки на своем столе, вдруг заметил мелко исписанный клочок бумаги. Он торопливо схватил его. Как это он так неосторожно бросил здесь письмо от Нины? Не хватало только, чтобы Людмила нашла!

Он пошел в кухню и бросил письмо в печку. С минуту смотрел, как свертываются черные листы, как письмо рассыпается в пепел. Нина… он даже не ответил ей, а теперь ее, быть может, уже нет в живых. Нина, снайпер, товарищ по походам, не знающая ни страха, ни утомления. Как живое, встало перед ним ее задорное лицо, вьющиеся волосы, светло-карие веселые глаза, слегка вздернутый нос. Он почувствовал прилив внезапной тоски, острой, как физическая боль. Где она теперь, по каким дорогам странствует? Идиотизм — так бросить письмо… И откуда оно здесь взялось? Он никак не мог вспомнить. Впрочем, у Людмилы раньше не было привычки читать чужие письма. Вот разве Ася…

Он выглянул в окно. Тучи заволокли небо, но солнечное сияние пробивалось сквозь них, наполняя улицы трепетным золотистым светом. Белый иней покрывал деревья, празднично торжественные в это морозное утро. Алексей вздохнул и почувствовал, что в комнате душно. Ему захотелось воздуха, простора, и его охватила злоба на Людмилу: она ушла, оставила его сторожить квартиру. Только мгновенье спустя он вспомнил, что сам предложил ей это.

Но уже слышались ее шаги на лестнице. Он надел пальто.

По лестнице медленно спускался профессор живописи Демченко.

— Добрый день, Алексей Михайлович. Хороший денек…

— Вы гулять?

— Нет, надо внучке молока купить, я на рынок…

— Пишете что-нибудь, профессор?

Старик вздохнул.

— Трудно, Алексей Михайлович… Комната маленькая, народу много… Так что, как выйдет… Но пишу, разумеется, пишу…

Алексей замедлил шаги, чтобы старик мог поспевать за ним.

— И с красками тоже… Хотя мне обещали помочь… Прямо беда без красок!.. Хочешь размахнуться, а тебя словно за локоть придерживают… В тюбике ультрамарина чуть-чуть осталось, на небо не хватит… Выбирай другой оттенок. Но это ничего, мне обещали помочь… И квартиру, может быть.

— Вам ведь уже давно обещали.

— Да, только вот надо ходить, бегать, а мне трудно… И с квартирами нелегко обстоит, да уж, нелегко, — вздохнул профессор и красноречивым жестом указал на остов разбитого бомбами дома. — Всех надо где-то разместить. Так что пока живем кое-как. А потом будет, все будет, надо обождать… Заходите ко мне, Алексей Михайлович, только днем, а то вечером освещение не очень… Я тут одну голову кончил, хочется показать вам.

Улица сворачивала к рынку. Профессор остановился.

— Так мне сюда, а вам?

— Хочу немножко пройтись, может, в парк зайду.

— Ну, так пока до свиданья. Так заходите, Алексей Михайлович, если интересуетесь…

— Конечно, конечно, — заверил Алексей и свернул на бульвар.

Серебристые ветки деревьев вырисовывались фантастическими, голубовато-бледными тенями на сером небе, пронизанном рассеянным солнечным светом. Воздух был чистый, холодный, и Алексей вдыхал его полной грудью. Головная боль унялась. На улицах было полно людей. Они шли куда-то, торопились, смеялись, на мостовой дети катались по замерзшим лужицам. Алексею вспомнилась Ася, и он улыбнулся незнакомой девочке в коротком зеленом пальтишке. Она ответила ему шаловливой улыбкой и разбежалась, чтобы прокатиться по льду.