Когда загорится свет - [21]

Шмыгая носом, бормоча что-то в свой потертый шарфик, он рассказывал о новых, неслыханных вещах, открывающих двери в неведомый мир, о существовании которого Алексей до сих пор понятия не имел. И он, не обращая внимания на высказывания профессора, на его язвительные замечания и ехидные взгляды, поглощал знания, которыми тот располагал и которые, как бы на ветер, бросал в толпу ребят, прибывших сюда из деревень, местечек и фабричных поселков. Нет, профессор не прятал от них своих богатств, он был слишком убежден, что до них все равно ничего не дойдет, что они ничего не сумеют уловить.

И тогда, словно отцовский голос, звучало в сердце Алексея страстное, стремительное веление: учись! Были необыкновенные, прекрасные книги, были области знания, не знакомые раньше даже по названию, и было стремление вперед — учиться, учиться, иметь в руках оружие, стать в ряду тех, кто строил новую, великолепную жизнь, жизнь свободы и счастья, за которую погиб отец, за которую погиб Максим. Быть не зрителем, не пассивным объектом, а одним из тех, кто действует, создает, помогает, прорубает дорогу к солнцу.

Простуженный профессор был не один — многие походили на него. Они привыкли к другой аудитории и не верили, что головы рабочих и крестьянских детей могут в год или два справиться со знаниями, на обладание которыми молодежи из интеллигентских семей давали раньше восемь лет.

Но они справлялись. Явно справлялись. Часть отсеивалась, остальные шли вперед, и их усилия были больше похожи на борьбу за существование, чем на обычную учебу. Как бичом подгоняло пренебрежительное отношение преподавателей, которые не снисходили даже до того, чтобы скрывать от учеников вход в сокровищницу науки. Как бичом подгоняла страстная жажда — скорее, лучше узнать, взять жизнь за горло, сделать ее послушной, покорной.

Алексей страдал от недоедания и холода не меньше остальных, но его сильнее, чем других, подгоняли самолюбие и жажда знаний. Он жил в упоении. Жил, как в лихорадке. Боролся с голодом, холодом, со сном и утомлением, как со смертельными врагами, и побеждал их. Да, теперь он знал, теперь убедился, что это не детские предчувствия, что вот теперь во всем великолепии открывается ему дикий и горький, неописуемый вкус жизни.

Наступили экзамены. Преподаватели небрежно, словно нехотя, бросали вопросы. Но ответы выводили их из презрительной неподвижности. Перед ними вставал новый мир, стремительный мир всепобеждающей молодости, мир новых людей, неудержимо рвущихся вперед. Простуженный естественник не поддался. Тем хуже, если так, — не следовало пускать их на зеленый луг знания, который они истопчут, как стадо диких жеребят. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Другие поддались. Их сердца увлекла волна этой юности, перед которой ничто не могло устоять, эти мысли, идущие непроторенными дорогами и все же приходящие к цели. И они, ученики, чувствовали себя теперь увереннее. Это уже был не священный храм знания, в котором совершали таинственные мистерии стоящие над толпой жрецы. Это уже была их область и люди лучше или хуже ее знающие. Простуженный естественник принужден был убраться из рабфака со своими калошами и шарфиком. На его место пришел другой — помоложе и хорошо понимающий этих сидящих на скамьях юнцов. Появились и другие — новые или возрожденные новым старики.

Впрочем, они были все менее нужны Алексею. Он научился брать из их слов именно то, что ему было необходимо, именно самое настоящее, а остальное отбрасывать, как шелуху. Он научился находить в книгах ответ на то, что его мучило, на то, чего он не знал. И перед ним открывалось все новое и новое, что нужно было прочесть, записать, чем надо было овладеть.

Институт. Он выбрал то, что казалось ему самым интересным. Бороться с природой. Овладеть ею, заставить пламя быть послушным творцом, заставить сталь быть чувствительной к каждому мановению, мертвую материю превратить в живую, мягкую, податливую массу. Машины покорно открывали свои тайны, и человек становился сильнее в сто, в тысячу раз; сила огня и воды, пара и молнии становилась его силой. Нет, человек не был маленьким, слабым созданием, беспомощным и хрупким, — он был, мог быть гигантом, приказывать громам и водопадам, покорять моря и вихри, превращать мир в новый, светлый, радостный приют счастья.

Пальцы вылезали из сапог. Зимой мороз пробирал сквозь старое пальтишко, но Алексей не страдал от этого. Мелочи не омрачали ясности его взгляда, — ведь был иной мир, великолепный мир, в котором Алексей был не оборванным, все еще голодным студентом, а хозяином и повелителем. Мир чисел и линий — магический, волшебный мир, где при помощи белого листка бумаги, циркуля и карандаша можно было творить чудеса. Мир линий, непреложно ведущих к цели. Сложный и непонятный и в то же время совершенно простой и ясный мир, находящийся в его, Алексея, власти.

В то время нэп еще гремел по улицам копытами рысаков, но Алексей все яснее, все сильнее чувствовал, что достаточно, когда понадобится, шевельнуть пальцем, чтобы ядовитый гриб рассыпался черной плесенью.

Что это не иллюзия, а правда, он убеждался еще больше всякий раз, когда заседала комиссия, в которую его выбрали, и устраняла из института нэпмановских детей — разряженных, благоухающих заграничными духами барышень и нафиксатуаренных юнцов, чтобы они не занимали места тех, кто хотел и должен был учиться. И это он, оборванный, вечно голодный, Алексей, решал их судьбу, ибо он и его друзья были здесь хозяевами.