Когда я был настоящим - [2]

– «Оланджер и Добенэ». Вам звонят из офиса Марка Добенэ. Соединяю.

– Что? – переспросил я.

– Соединяю.

Помню, я почувствовал головокружение. Вещи, которых я не понимаю, вызывают у меня головокружение. С тех пор, как произошла авария, я научился все делать медленно, осмысливая каждый шаг, каждую составляющую того, что делаю. Не потому, что решил делать все именно так – просто не могу по-другому. Если не понимаю слов, прошу кого-нибудь из своего персонала найти справку. В тот апрельский день, когда позвонила секретарша Добенэ, персонала у меня еще не было, да это в данном случае и не помогло бы. Я не понимал, кого с кем соединяет – Марка Добенэ со мной или меня с ним. Невелика разница, возможно, скажете вы, но у меня голова закружилась от неопределенности. Я уперся рукой в стену гостиной.

Через несколько секунд в трубке раздался голос Добенэ:

– Алло!

– Алло, – ответил я.

– Все, кончено дело!

– Да, это я. До того ваша секретарша нас соединяла. А теперь все, она кончила; это уже я.

– Послушайте, – голос у Добенэ был возбужденный; он не понял, что я только что сказал. – Послушайте: они капитулировали.

– Кто? – спросил я.

– Кто? Они! Другая сторона. Они согласны.

– Ага.

Я все стоял, уперевшись рукой в стену. Стена, помню, была желтая.

– Они предложили нам сделку, – продолжал Добенэ, – на очень выгодных для обеих сторон условиях.

– Какие же это условия?

– С вашей стороны, – объяснил он мне, – нельзя обсуждать аварию в любой публичной или доступной для записи форме. Фактически вы должны забыть о том, что она вообще произошла.

– Я уже забыл. Я и раньше-то про нее ничего не помнил.

Как я уже говорил, это была правда. Последнее мое ясное воспоминание – о том, как меня тряхнуло ветром минут за двадцать до удара.

– Это их не интересует, – сказал Добенэ. – Они не это имеют в виду. Они имеют в виду следующее: вы должны признать, что законных оснований для судебного иска больше не имеется.

Какое-то время я размышлял об этом, а поняв, спросил его:

– Сколько они мне заплатят?

– Восемь с половиной миллионов, – ответил Добенэ.

– Фунтов? – спросил я.

– Фунтов, – повторил Добенэ. – Восемь с половиной миллионов фунтов.

Мне понадобилась еще секунда-другая, чтобы осознать, сколько же это получается денег. Осознав, я убрал руку со стены и резко повернулся к окну. В этом движении было столько силы – хватило, чтобы выдрать телефонный кабель прямо из стены. Выскочил весь узел: кабель, тот его конец с плоской головкой, который подключается, а также корпус разъема, к которому он подключается. Вместе с ним наружу частично вывалилась даже внутренняя проводка, проходящая через стену, вся в крапинку, усеянная рыхлыми, мясистыми кусочками штукатурки.

– Алло? – произнес я.

Бесполезно – связь прервалась. Какое-то время, не знаю, долго ли, я стоял, держа в руке заглохшую трубку и глядя на то, что высыпалось из стены. Картина была довольно омерзительная: что-то, вылезшее из чего-то.

Гудок проезжавшей машины заставил меня опомниться. Я вышел из квартиры и торопливо направился к телефону-автомату, перезвонить Марку Добенэ. Ближайшая будка находилась прямо за углом, на Колдхарбор-лейн. Переходя свою улицу и шагая по той, что пролегала перпендикулярно ей, я размышлял об этой сумме: восемь с половиной миллионов. Я представил ее себе, мысленно обрисовал ее форму. Восьмерка была идеальная, ровная: закругленная фигура, опять и опять переходящая в саму себя. Но вот половина! Зачем они добавили половину? Она, эта половина, олицетворяла для меня хаос: неиспользованный остаток, обломок мусора. Когда моя коленная чашечка, раздробленная при аварии, срослась, внутри остался один крохотный осколок. Врачам не удалось его выудить, и он так и продолжал плавать рядом с костью, ненужный, излишний, вне требований; иногда он застревал между чашечкой и головкой кости, при этом выходил из строя весь сустав, терялась подвижность, воспалялись нервы и мышцы. Помню, как, шагая в тот день по улице, я представлял себе остаток суммы, ее дробную часть – представлял ее себе в виде осколка в колене и хмурился, думая: «Лучше бы просто восемь миллионов».

В остальном же я чувствовал себя как всегда. Мне говорили, что договор поставит меня на ноги, заново вернет к жизни. Однако никакой фундаментальной разницы по сравнению с тем, что было до звонка секретарши Марка Добенэ, я не ощущал. Я осмотрелся, взглянул на небо – оно тоже было обычное, как всегда: обычный весенний день; солнце – правда, не яркое; ни холодно, ни тепло. Пройдя полпути, я миновал свою «Фиесту», припаркованную на улице, и взглянул на ее ободранный сзади левый бок. Примерно за месяц до аварии кто-то врезался в меня и уехал, не остановившись; произошло это в Пекэме. Я собирался починить машину, но после выхода из больницы это представлялось неважным, подобно большинству других вещей, так что часть корпуса позади левого заднего колеса осталась поцарапанной и смятой.

В конце улицы, перпендикулярной моей, я повернул направо и стал переходить дорогу. Неподалеку стоял дом, куда месяцев десять назад, за два месяца до аварии, ворвалась полиция. В операции участвовал вооруженный отряд. Они кого-то разыскивали и, видимо, действовали по наводке. Дом был осажден, улица с обеих сторон оцеплена, снайперы в бронежилетах стояли, укрывшись за машинами и фонарными столбами, наведя винтовки на окна. Тут-то, пересекая участок дороги, превращенный ими на тот короткий промежуток времени в нейтральную полосу, я и сообразил, что телефона Марка Добенэ у меня при себе нет.