Когда я был мальчишкой - [23]
– В помещении не курить! – в десятый раз послышался в дверях голос старшины.– На губу отконвоирую!
Все продолжали курить: людей, которые едут в запасной полк, гауптвахтой не очень-то напугаешь.
– Старшина, когда нас отправлять будут? Надоело.
– На тот свет торопишься? Там тоже, скажу тебе, не малина.
– А невесты там есть?
– А ну выходи! Давай, давай! Сейчас пол выдраишь добела – никаких невест не захочешь!
– Виноват, товарищ старшина! Это я пошутил для поднятия солдатского духу.
– То-то же. (Строго.) Твоя гитара? Давай… вместо полов.
– …Грустно сердцу мо-оему-у, что-то я тебя, корова, толком не пой-му-у-у!
– Отставить корову! Размычался, понимаешь.
– Что-нибудь такое, Володька, чтоб до печенок дошло!
– Есть по Чу-уйскому тракту доро-ога, много ездило там шоферов, ездил са-амый отчаянный шОфер, звали Костя его Снегирев. Он маши-ину трехтонную «Аму» как сестренку родну-ую любил. Чуйский тракт аж до са-амой границы он на «Аме» своей изучил…
Рядом ремесленники лупили проигравшего колодой по носу и радостно ржали. Наискосок напротив серьезный немолодой человек, досадливо морщась на шум, вчитывался в толстую книгу. К нему подошел подвыпивший парень в гимнастерке, из-под расстегнутого воротника которой проглядывала тельняшка.
– Почитай вслух, папаша. Очень я обожаю, когда вслух читают.
– Боюсь, что ты не все поймешь. Это очень трудная для восприятия философская книга.
– Выходит, я дурак? Так, папаша?
– А ты кто по специальности?
– Сигнальщиком был на крейсере «Красный Кавказ».
– Видишь, а я в твоем деле ничего не понимаю. Значит, я дурак?
– А ты ничего, папаша, башковитый. Про Мысхако слыхал?
– Как же, конечно.
– Товарищ Куников у нас командовал, по имени Цезарь. Герой Советского Союза. Слыхал? За упокой его души – по маленькой? Пошли.
– Что ж, за такого человека не грех выпить. Погоди, у меня есть селедка.
– Бери, папаша, свою селедку за жабры…
По проходу, звеня медалями, прошел белобрысый младший сержант лет двадцати. По его затылку, еще не заросшему волосами, маленькой змейкой извивался красноватый шрам. Белобрысого остановил Пашка, что-то проговорил и кивнул на нас. Белобрысый обернулся, засмеялся и пошел дальше.
Мы слушали, смотрели, завидовали тем, чьи глаза столько видели, и хотели побыстрее стать своими, раствориться в этом обществе столь разных и интересных людей. Мы понимали, что пока не имеем на это права, но все равно было обидно. Ну почему моряк подошел не к нам, почему белобрысый не сказал два слова? Хоть бы кто-нибудь нами заинтересовался, спросил, откуда мы и куда.
– Давай поедим,– с горя предложил Сашка.
Мы развязали вещмешки, достали хлеб и сало, жестяные кружки и сахар. Я пошел за кипятком, а когда вернулся, на моем месте сидел широкоплечий, наголо остриженный парень с вытянутым лошадиным лицом и вертел в руках Сашкину зажигалку.
– Сколько отдал?
– Сам делал, на заводе,– важничал Сашка.– У Мишки, пожалуй, не хуже.
Я показал свою зажигалку, набранную из пластов разноцветного плексигласа, – мою гордость.
– Где ты ее нашел?– обрадовался парень;– Петька, Ванька, нашлась моя пропажа!
И, сунув зажигалку в карман, отправился к своей компании.
– Эй, шутник!– мы бросились за ним.– Отдай зажигалку.
Парень присел на нары и подмигнул приятелям.
Те засмеялись.
– А какие на ней приметы? Где риска?
– Никакой там царапины нет, отдай! Парень вытащил зажигалку.
– Айда сюда, свидетели! Во-он она, царапина!
– Ты сам царапину сделал! Отдай!
– А по жевалу не хочешь?
Бац! Из глаз посыпались искры. Хохот, улюлюканье! Не успели мы с Сашкой очертя голову броситься на негодяя, как на наши плечи легли тяжелые руки. Мы резко высвободились и обернулись.
Перед нами стоял человек лет тридцати, одетый в ватные штаны и кургузый, явно с чужого плеча, пиджачок. Черные жгучие щелочки-глаза, на широких татарских скулах сгущавшаяся к подбородку редкая щетина, тонкие полоски-губы – выразительное лицо, оно и сейчас у меня перед глазами.
– Это твоя зажигалка?– бесстрастно спросил человек.
– Моя, честное слово!
– Дорошенко, ты слышал, что сказал мальчик? К нашему удивлению, парень торопливо сунул мне зажигалку.
– Сявка!– презрительно бросил человек и – нам, доброжелательно:– Не путайтесь со всякими проходимцами.
– За что облаял, Хан?– недовольно протянул парень.– О!
Мы еле зафиксировали молниеносный удар. Парень облизнул разбитую в кровь губу.
– Ловко ты его!– похвалил сверху какой-то зритель.– Научи, Хан, или как там тебя кличут!
– Этому не учатся,– Хан показал в невеселой улыбке редкие желтые зубы.– С этим рождаются. Правда, Дорошенко?
Притихший парень покорно кивнул.
– Спасибо,– сказал я.– Хотите хлеба с салом? У нас есть.
– Всякое даяние суть благо,– сказал Хан и без всяких уговоров пошел за нами. Степенно, не жадно поел, поблагодарил кивком головы и ушел на свои нары. Мы проводили его глазами.
– Здоровый фонарь тебе поставили, малец,– посочувствовал сержант, снова подсаживаясь к нам.– А этой публики сторонитесь – урки, досрочно освобожденные, что заявления на фронт подали. Есть среди них мальцы ничего, а другие как были ворьем, так и остались. Какого года?
– Двадцать… седьмого. А вы?
– Двадцать второго. Нас, которые с первых дней, мало осталось. После войны в музеях будут за деньги показывать.
